Записки гайдзина - Вадим Смоленский

Татуированный коробейник стоял у нас над душой со своей провизией. Рауль Абрамович выразительно потыкал пальцем в сторону двери на улицу.

— Летс дринк ин зэ ротэмбуро!

— А-а, йес-йес! — закивал коробейник. — Ротэмбуро!

Он прошагал к двери и исчез за ней вместе со своим коробом. Мы домылись и вышли в предбанник. Корзины с нашей одеждой уже были здесь, заботливо кем-то перенесенные. Владлен Эдисонович обследовал карманы брюк, убедился в сохранности всего оставленного и просветлел лицом.

— Здесь все для людей! — сказал Рауль Абрамович, натягивая носки. — Никогда не устану этого повторять. Здесь все продумано так, чтобы нам было хорошо! Правда, Вадичек?

— Святая правда! — отвечал я. — Как у Будды за пазухой!

— Конечно, конечно, — бормотал Владлен Эдисонович. — У вас тут просто какое-то буржуинство. Бочка варенья, корзина печенья, рюмка сакэ… И все бесплатно.

— Тогда это не буржуинство! — возразил Гена Сучков. — Это наоборот, полный коммунизм! Мы его строили-строили — а построили японцы.

— Да какая разница? — сказал Рауль Абрамович. — Коммунизм, капитализм… Главное, чтобы всем было хорошо, я так считаю. Да, Вадичек?

— Вестимо, — сказал я.

Дверь вдруг открылась, и показалось татуированное тело.

— Э-э-э-э… — разочарованно произнес наш собутыльник. — Томаранай?

— Томаранай, — подтвердил я. — Мы ведь не остаемся здесь ночевать?

— А здесь что, гостиница? — спросил Владлен Эдисонович.

— Получается… Хочешь, ночуй, не хочешь, не ночуй…

— О-сакэ! — сказал собутыльник и протянул бумажный стаканчик Раулю Абрамовичу.

— Айм драйвинг, — запротестовал было Рауль Абрамович, но тут же смягчился и принял подношение. — Аригато!

— Минна! — сказал татуированный, облачаясь в халат и обводя нас пальцем.

Мы выпили по глотку и вышли в холл. Татуированный не отставал. За стойкой дежурил все тот же импозантный мужчина. Я подошел его поблагодарить.

— Спасибо. У вас здесь замечательно.

— Вам понравилось?

— Очень!

— Из какой вы страны?

— Из России.

— О-о-о… В России холодно, да?

— Да, ужасно холодно.

— Тогда приходите к нам. У нас тепло. У нас тут горячая вода.

— Конечно. Мы придем.

— Пожалуйста, приходите. Мы будем рады. И вот, господин Судзуки тоже.

— Как вы сказали?!

— Судзуки-сан… Вы ведь говорили, он ваш друг… Судзуки-сан!

— Хай! — отозвался татуированный.

— Это ваши друзья, да?

— Йес-йес! — сказал татуированный и облапил Рауля Абрамовича. — Май бэсто фрэндо! Ха-ха-ха! Ай рабу ю! Ха-ха-ха!

Профессор неловко перетаптывался, косясь на предплечье с драконьим хвостом. Судзуки-сан извлек откуда-то и сунул ему в руку рекламный календарик.

— Томодати ни мурё да!

— Для друзей бесплатно, — перевел я.

На календарике была изображена полуголая девица.

— Что это? — спросил Гена Сучков.

Судзуки-сан изобразил свободной рукой сразу две параболы — горизонтальных, на уровне груди.

— Топпурэсу дансу!

— Аригато, — сказал Рауль Абрамович, ловко переведя поклон в освобождение от захвата. — Ви гоу хоум. Бай-бай!

— Бай-бай! — послушно повторил господин Судзуки.

— Большое спасибо, приходите к нам еще! — донеслось из-за стойки.

На машину падал мелкий снег. Лес вокруг погружался в темноту.

— Слушай, Ралька! — сказал Владлен Эдисонович. — Я все хотел спросить. Там на самом деле водомерки бегали, или это я в сауне пересидел?

— Водомерки? — удивился Рауль Абрамович. — Какие могут быть в феврале водомерки?

— Вот и я думаю… Может, это шатуны? Медведи тоже так иногда…

— Может, Владлен, может… Здесь все бывает, ты же видишь… Удивительно только поначалу, потом привыкаешь. Может, и водомерки…

— Как же они выдерживают сорок пять градусов? — усомнился Гена Сучков.

— Кто выдерживает, а кто и нет.

Профессор завел двигатель, включил задний ход и газанул. Машина рванулась назад, раскидывая гравий из-под колес. Мы толком и не расслышали, как над водой озера захлопали лебединые крылья.

О СИЛОВЫХ УДАРЕНИЯХ

Вот еще вопрос, который иногда задают:

— Как правильно говорить: «гàйдзин» или «гайдзѝн»?

Отвечаю: в японском языке нет силового ударения. Поэтому по-русски можно говорить и так, и этак. Есть тонкости с музыкальным ударением и редукцией некоторых гласных в некоторых позициях — но это детали. Короче, произносите, как вам больше нравится.

— Позвольте! Что значит «нет ударения»? Как это вообще может такое быть, чтобы не было ударения?

Да запросто. Как нет ударения в большинстве мировых языков. Как нет его, например, в грузинском. Где, по-вашему, стоит ударение в слове «дарагой»? Везде. И нигде.

— «Дарагой таварыш гайдзин», да?

Да, примерно так…

— Значит, можно сказать «Записки гàйдзина», а можно «Записки гайдзѝна»?

Нет, так нельзя. Можно только «Записки гàйдзина».

— Как это? Почему? Где логика?

Потому что название. Как автору нравится, так и будет. Хозяин — барин.

— Выходит, автор всегда говорит «гàйдзин» и никогда «гайдзѝн»?

Именно так. Автору «гàйдзин» более по душе. «Гàйдзин» — это звучит гордо.

— А как говорит автор: «девушки гангу̀ро» или «девушки гàнгуро»?

Ни так ни этак. Автор говорит: «девушки гангурò».

— Потому что звучит гордо?

Не поэтому. Безударная гласная в русском всегда редуцируется. В безударном виде это уже никакое не «о». А звучать оно должно как «о». Так что лучше сделать «о» ударным. «Гангурò»… «Наттò»… «Инòсиси»… Туда же запишем и «я̀кудзу».

— Как это сложно, дарагой таварыш автар, как это тонко…

— Дык…

ФОРМУЛА ПОЛИТКОРРЕКТНОСТИ

Комплексный обед в университетской столовой стоил восемьсот иен. Звонок на перемену еще не прозвенел, и коротенькая очередь состояла исключительно из профессоров и прогульщиков. Я подхватил поднос, уставленный мисочками и плошечками, донес его до облюбованного столика, опустился на стул и расщепил палочки. Отхлебнул зеленого чаю, съел фиолетовый кружок маринованной редьки, поклевал сопливых желтеньких грибочков. После чего приступил к самому любимому — снял крышку с черной лакированной миски, поднес ее к ноздрям и вдохнул пар, поднимавшийся от супа мисо.

Я законным образом рассчитывал ощутить дразнящий аромат перебродившей сои, флюиды аппетитного месива из растертой пасты, мелко нашинкованного лука и морских водорослей. Но ощутил иное. В мои ноздри забралось нечто странное — так могли бы пахнуть несъедобные плоды какого-нибудь африканского дерева или феромоны исполинского тропического муравья. Осторожно вдохнув еще раз, я различил в этом запахе какую-то более знакомую струю, уводившую мысли в парфюмерном направлении. Недоумевая, я поставил миску обратно на поднос — но запах никуда не ушел. Напротив, он усиливался и, казалось, хотел затопить собой все вокруг. Еще через несколько секунд он стал вовсе нестерпим. В то же мгновение столик накрыла тень, и какой-то утробный баритон из-за моей головы произнес по-английски с невозможным акцентом:

— Не возражаете?

— Не возражаю, — ответил я на автомате, не успев еще увидеть говорившего. А тот уже заходил спереди, опускал свой поднос и усаживался напротив меня.

Это был упитанный мужчина лет пятидесяти, с широким носом, короткими вьющимися волосами и буровато-серой кожей. На нем сидел щеголеватый светло-коричневый пиджак, по животу сползал узорчатый галстук, а из рукавов выглядывали белые манжеты с нефритовыми запонками. Муравьиные феромоны так и разлетались от него во все стороны.

Верхняя губа приподнялась в улыбке, обнажив ряд белых зубов.

— Мы с вами незнакомы. Позвольте представиться.

Он вынул из пиджака бумажник, из бумажника визитную карточку — и протянул мне. Я прочитал:

Quabaraman Nababa

full professor

Достал свою, протянул ему. Он взял, склонил голову, пошевелил губами и снова показал зубы.

— Рад с вами познакомиться.

Карточка исчезла в бумажнике, бумажник в пиджаке. Он расщепил палочки и оглядел поднос.

— Я очень люблю японскую еду. А вы?

— Я тоже.

— Она прекрасна! — он восторженно пошевелил бровями. — Прекрасна! Давайте будем есть!

В надежде, что мой нос уже принюхался к феромонам, я еще раз попытался насладиться ароматом супа. Тщетно. Феромоны отбили мне не только обоняние, но и вкусовые рецепторы тоже. Проглотив суп в четыре глотка и догребя палочками оставшиеся водоросли, я безо всякой радости принялся за рис.