Эдгар По. Сумрачный гений - Андрей Танасейчук

Из того, что поэт поверил этим россказням, можно сделать по меньшей мере два вывода. Первый: в этот период он довольно активно общался с балтиморскими родственниками (это подтверждает и история с ограблением); второй: историю своей семьи (во всяком случае, со стороны матери) он представлял довольно смутно.

Однако мы забежали немного вперед. Поэтому вернемся к путешествию в столицу.

Расстояние от Балтимора до Вашингтона невелико — около 50 километров, — и поэт, несмотря на жару, одолел его за один день. В столице без особого труда ему удалось попасть на прием к военному министру (великая все-таки вещь — американская демократия начала XIX века!). Тот сказал, что помнит о его деле, но пока не может сообщить ничего утешительного: на настоящий момент число слушателей академии на десять человек превышает количество имеющихся мест. Но не следует отказываться от своих планов и забирать рекомендации: кадеты находятся в летних лагерях, и именно на это время приходится большинство прошений об отчислении. Поэтому вполне вероятно, что в сентябре его все-таки зачислят. Но, даже если этого не случится, в грядущем году его обязательно внесут в список курсантов академии. Обо всем этом По сообщает опекуну в подробном письме от 26 июля. Завершая разговор, министр заметил, что в Вашингтон приезжать было совершенно не обязательно — при положительном решении его бы известили. В тот же день, видимо, тотчас по завершении аудиенции, По — снова пешком — отправился в обратный путь и 25 июня (об этом свидетельствует письмо мистеру Аллану) вернулся в Балтимор.

В Балтиморе поэт, судя по всему, чувствовал себя не очень комфортно. Денег на ту жизнь, которую он хотел вести, недоставало — того, что выделял опекун, хватало только на еду и самую дешевую гостиницу. Да и на той, как мы видим из эпизода с кражей, он стремился сэкономить. Эдгар просил мистера Аллана увеличить содержание, но тот был тверд и советовал жить экономнее. Вероятно, даже рекомендовал По пожить у родственников, а не в гостинице. На это в письме от 15 июля поэт сообщал, что «бабушка совершенно не в той ситуации, чтобы дать мне пристанище», и писал: «…меня очень привлекает мысль вернуться домой… и дождаться зачисления в сентябре, нежели, задержавшись в Балтиморе, нести ненужные траты».

Как видим, дом мистера Аллана в Ричмонде оставался для По и его «домом». Судя по всему, он действительно по нему скучал и в письме от 26 июля вновь писал, что охотно вернулся бы в Ричмонд.

Но опекун, похоже, не горел желанием видеть его у себя и явно вознамерился избавиться от воспитанника, пристроив «на казенный кошт» в Вест-Пойнт. Таким образом, он сразу убивал двух зайцев: удалял от себя пасынка, к которому явно не испытывал теплых чувств, и выполнял клятву, данную жене.

Так поэт остался в Балтиморе. В августе — явно вынужденно — он переехал на Молочную улицу к своей тетке Марии Клемм. Переезд этот был вызван, конечно, материальными соображениями: денег по-прежнему отчаянно не хватало, хотя мистер Аллан более или менее регулярно посылал небольшие суммы. Повторим, совсем недавно, в июле, поэт писал в Ричмонд, что «бабушка совершенно не в той ситуации, чтобы дать мне пристанище». Едва ли что-то в семье бабушки с той поры могло серьезно измениться — разве что в худшую сторону. Впрочем, решающий голос в семейном альянсе Клемм — По принадлежал отнюдь не патриаршей особе (в 1829 году Элизабет По исполнилось 73 года — возраст в ту эпоху весьма почтенный), а старшей дочери. На ее натруженных, но деятельных плечах лежала забота о всей семье. Доходы членов семейной «корпорации» были очень невелики: грошовую пенсию (за мужа-«генерала») получала Мария, очень мало зарабатывал ее сын, несовершеннолетний Генри Клемм (он был учеником каменотеса), еще меньше приносил в дом старший брат поэта Генри Леонард По (он подвизался клерком в адвокатской конторе), а еще была малолетняя Вирджиния (тогда ей было семь лет), которая к тому же часто болела. На эти скромные средства необходимо было содержать семейство, вот Мария и крутилась как могла: шила, вязала, стирала на своих и чужих, занималась уборкой, готовила, ходила на рынок, где отчаянно торговалась.

Соглашаясь на то, чтобы племянник пожил у них какое-то время, миссис Клемм, скорее всего, прислушивалась не столько к «голосу крови», сколько руководствовалась доводами рассудка: там, где едят пятеро, прокормится и шестой, дополнительный расход невелик. И хотя этот «шестой» нигде не работает, тем не менее сможет помочь семье — он получает деньги, пусть небольшие, от опекуна, и на какую-то их часть семья сможет рассчитывать.

Так поэт очутился в семье своей бабушки Элизабет По[86]. Наверняка он рассматривал свое водворение на Молочной улице как некий эпизод, обусловленный обстоятельствами, и, конечно, не предполагал, что не так много лет спустя Мария Клемм и ее дочь Вирджиния станут для него самыми близкими людьми, с которыми он будет делить и немногие свои радости, и (увы!) многочисленные невзгоды.

Дом, в котором обитало семейство, был деревянным и довольно ветхим. На первом этаже располагалась лавка (кто ее содержал и чем в ней торговали, неизвестно), второй этаж занимали бабушка, миссис Клемм с сыном и дочерью, мансарду — Уильям Генри Леонард По. Естественно, наш герой поселился с ним.

Большую часть своей (увы, весьма краткой!) жизни старший брат провел на море, избороздив изрядную часть водной поверхности планеты. Где он только не был! И конечно, рассказы о дальних странствиях, экзотических краях и народах не могли не зажечь воображения поэта — впоследствии все это нашло отражение в его повествованиях. К слову, брат, обладая изрядным запасом впечатлений, пытался подзаработать литературным трудом — писал «экзотические» очерки и рассказы, черпая материал из собственного опыта. Писатель он был скверный, но время от времени его тексты публиковали в «Норт Америкэн» («North American or, Weekly Journal of Politics, Science and Literature»), балтиморском еженедельнике, редактор которого был падок до всевозможной экзотики.

Но к тому времени, когда младший поселился в комнате старшего, все плавания и приключения остались позади. Теперь Генри был прикован к суше: за нищенскую плату переписывал бумаги в небольшой адвокатской конторе. Занятие тяготило его, но вновь выйти в море он уже не мог: был смертельно болен — легкие пожирал туберкулез.

Трудно сказать, что стало причиной болезни — наследственность или прежние лишения морской жизни. Впрочем, в ту эпоху, когда туберкулез и смерть от него были обычны, едва ли кто-то из жертв задумывался о причинах недуга. Пытался ли он как-то противостоять болезни? Лечился ли? Увы, ответ на эти вопросы один — отрицательный. Более того, Генри приближал неизбежную гибель хроническим алкоголизмом. Он пил почти ежедневно. В те годы, когда стакан джина стоил несколько центов, для того, чтобы забыться в алкогольном дурмане, денег нужно было совсем немного.