Крымские тетради - Илья Вергасов

И тетрадь моя - скромная дань тем дням. Я пишу не исторический очерк и даже не воспоминания бывалого человека. Это - что видели мои глаза, что прошло через сердце. Думая о прошлом, я смотрю на сегодняшние дни нашей жизни; живя сегодня, я четче вижу то, что было четверть века назад.

2

Мы едем в горы. Август дотла иссушил придорожные кюветы, и боковой горный ветер полощет в них свернутые листочки летнего листопада.

Нас много - киногруппа, поэтесса Римма Казакова, прозаик Георгий Радов, жена моя и мой сын. Среди нас женщина, к которой с нежной теплотой относимся мы все, особенно безусые солдаты, - Екатерина Павловна, жена бывшего комиссара Балаклавского отряда Александра Степановича Терлецкого.

Мы едем снимать кадры о подвиге Терлецкого, туда, в высокогорье, где я расстался с Александром Степановичем, ушедшим по нашему приказу в Севастополь, осажденный фашистами.

Дорога, легшая по пустынному телу яйлы, привела нас в Чайный домик.

Мимо идут туристы с транзисторами, в защитных очках, веселые, занятые собой. Девчонки твистуют под музыку, с любопытством поглядывая на нас: почему мы хмуримся, когда им так весело?

Что они знают? Что для них Чайный домик, да и все эти горы, черные буковые леса, раскромсанные быстринами рек, гигантские стены застывшего диорита, буреломы, тропы? Природа!

Молчат горы, шумят под ветром буковые леса, бегут вечно говорливые реки. Раны на деревьях затянулись сизой корой. Время стирает следы человеческих драм. Идут туристы, и только остовы землянок с испепеленными бревнами да надмогильные кучи дикого камня говорят о том, что не так уж пустынен был древний крымский лес. И сейчас растут деревья, четверть века тому назад начиненные свинцом. Их не любят дровосеки. И когда буран или время свалит такое дерево - оно так и лежит нетронутым: берегут лесорубы топоры и пилы от свинца.

Мы расселись под раскидистой дикой грушей, и я рассказываю историю поляны, которая вокруг нас, гор, что полукольцом охватывают Чайный домик.

Я веду своих лесных гостей в пещеру. Узкая замшелая горловина, скользкие камни, темень - глаз выколи. Солдаты храбро спускаются в черную пасть провала, я впереди со своим сыном Володей, наши женщины не отстают.

Горит факел, вырывая под темным сводом сталактитовые наплывы, вокруг стоит гробовая тишина.

Могильная сырость окутывает нас, но я веду гостей своих дальше и дальше.

- Трое суток лежали здесь раненые, на четвертые вход в пещеру был взорван... - Мой голос клокочет в каменном мешке.

Вышли на простор, жмуримся от яркого дня, который нам кажется в тысячу раз светлее, чем полчаса назад.

У всех бледные лица, но испуг похож на испуг человека, который уже миновал пропасть.

Мы на вершине Орлиного Залета. Над нами действительно парят с размашистыми крыльями дремучие орлы, вглядываясь в незваных нарушителей их царства.

Под нами весь Крым до евпаторийских берегов. Мы смотрим на ковровые дали яйлы, на села, ожерельем нанизанные на упругие жилы изгибистых дорог и речушек.

Простор! Простор!

Мы вернулись в переполненную Ялту - молчаливые, взволнованные. Трудно связать наши ощущения с курортным шумом, толкотней на пляжах, мелкими житейскими хлопотами. Мы прикоснулись к чему-то святому, и где-то в уголочках наших сердец на всю жизнь врезались минуты, пережитые в пещере. Римма Казакова написала стихотворение. Вот оно:

ПАРТИЗАНСКИЕ ТРОПЫ

Партизанскими тропами трудно идти,

хоть сейчас здесь - шоссе первоклассное.

Ярко-зелены

все кусты на пути,

а мне кажется

ярко-красные.

А седой партизан

аккуратно, как гид,

новобранцев проводит по прошлому.

- Убит... убит... убит... убит!

автоматною строчкою брошено.

А седой партизан - вот, ей-богу, седой,

как в романах описывать принято.

Ну а младший солдат

уж такой молодой!

Ни усинки еще не выбрито.

Ах, Орлиный Залет!

Чем-то в бездну зовет,

а ведь страшно и поглядеть с него.

А седой командир говорит нам: - Ну вот,

тут стоять довелось до последнего...

О жестокая служба!

Голб ты, яйлб.

Сколько здесь наших батек угробили!

Партизанские тропы, в Крыму. - до угла

вы - видней, чем на глобусе - тропики.

Были, правда, пещеры... Ползем в сырине

с дымным факелом, цепко зажав его.

И - все годы - по мне, все горе - по мне,

все пули - от времени ржавые.

Как дрожали пещеры. Продрогли в мороз.

И гранаты нашарили щели их.

... В тишине кипарисов,

средь лоз

или роз

вы, пещеры,

как люди пещерные.

А седой командир

так жена говорит

иногда - ну как будто бы бешеный.

Вдруг заплачет навзрыд...

Видно, сердце горит.

Слишком много на долю отвешено.

... Возвращаемся ночью с Ай-Петри, кружа.

Понемногу машина укачивает.

А ночь хороша.

А жизнь - хороша!

Ничего она - дрянь! - не утрачивает.

Кто-то рос сиротой.

Кто-то - мальчик! - и мертв.

Кто-то легким единственным дышит.

... Может, все ж их проймет:

кто не понял - поймет,

кто упрямо не слышал - услышит?!

Партизанские тропы,

кто вас исходил

время сердца тому не излечит.

... Ты кричи, ты ругайся, седой командир!

Ничего,

наши нервы покрепче.

3

Ноябрь 1941 года!

До трагических дней Чайного домика еще много-много времени. Пока я их даже не предчувствую. Только что вышел из здания обкома партии, шагаю по переполненному войсками Симферополю в Центральный штаб партизанского движения. Он уже создан, действует.

Мне предстоит встреча с командующим партизанским движением Крыма, легендарным героем гражданской войны Алексеем Васильевичем Мокроусовым.

Конечно, волнуюсь. Еще бы! В жизни не видел живого героя с таким прославленным именем. А тут не просто встреча, а, можно сказать, определение всей моей судьбы.

Женщина с пристальными серыми глазами внимательно посмотрела на меня, и я догадался, что передо мной Ольга Александровна - супруга Мокроусова, в гимнастерке без петлиц, с дамским пистолетиком на новом командирском ремне.

- Закуривайте и успокойтесь, - подала она мне пачку "Беломора" и ушла в соседнюю комнату.

Вошел Мокроусов - рослый, статный, спросил властно:

- Почему идешь партизанить?

- А больше некуда, товарищ командующий.

- Здоровье как?

- Меня хватит.

- Командиром твоим будет Бортников, Иван Максимович. В гражданскую партизанил. Повидай его. Он под Севастополем, в Атлаусе. - Мокроусов подошел к карте, показал где.

- Выеду завтра же! Разрешите идти?

- Обедал?

- Нет.

- Пойдем!

Скромная комната, не менее скромный обед. Едим молча, Алексей Васильевич поглядывает на меня.

- Ешь аккуратно. Из крестьянской семьи, видать?