История моего самоубийства - Нодар Джин

Я вздохнул и начал с Наполеона: «Стремление к совершенству есть жуткое заболевание мозга!» Потом объяснил, что совершенство ведет к смерти, ибо нет ничего более совершенного, чем смерть; мудрость заключается в знании того когда надо избегать совершенства! Потом махнул рукой и сказал, что успех Японии — горькое обвинение нынешнему времени, отданному на откуп серости, то есть не творчеству, а мастерству. Закончил вопросом: отчего на иных планетах уже нет жизни? Ответил сам: оттого, что инопланетяне совершеннее нас! Речь вышла длинной, но я слушал себя внимательно, и более всего меня в ней обрадовала тональность: наконец-то удалось приобщиться к местному стилю, наступательно-дружелюбному, — как тяжелая рука на плече собеседника плюс широкая улыбка и мягкие жесты. И все-таки финальное движение оказалось по-петхаински драматичным: вырвав у Чака стакан, я выставил три восклицательных знака и запил их коньяком.

Послышались аплодисменты, и я развернулся в их сторону. Аплодировали дети: прямо напротив Чака с японцем, на двух высоких кожаных диванах, улыбаясь и раскачивая короткими ножками, сидели 13 маленьких человечков. Чак повел меня к ним знакомить. Я шел с протянутой рукой, поражаясь на ходу интеллектуальной прыткости американских школьников. Подойдя к ним вплотную, удивился больше: человечки оказались мужчинами одного со мной возраста или старше, с морщинами вокруг глаз и с проседью на висках, — карлики! Все — за исключением одного — легко спрыгнули с диванов на ковер, и я пригнулся пожимать им руки. Ладони были одинаковые — пухлые и холодные; зато имена самые разные, хотя исключительно испанские. Тот, который остался на диване, назвал американское имя, Джо, но оказался не карликом, а школьником, сыном Чака и Пии, нарядившимся, как карлики, в аквамариновый пиджак с красным жилетом и с желтой бабочкой. Меня усадили в кресло рядом с ними, и пока Пия хлопотала на кухне над ужином, я приобщился к деловой дискуссии. Обсуждалась идея, которую Чак называл «сумасшедшей», то есть хорошей, а японец сумасшедшей, то есть плохой.

Речь шла о рентабельности учреждения карликовой колонии в окрестностях Нью-Йорка, на берегу океана в Лонг-Айленде. 12 лилипутов, сидевших на диване Чака Армстронга, являлись посланниками карликового поселения, состоявшего из 220 человек и обитавшего на восточном побережье Флоридского полуострова. Точнее, — отпрысками 12 колен, основанных там неким лонг-айлендским богатеем по имени Аугусто Севилья.

Свыше ста лет назад этот тогда уже немолодой романтик, уверенный, что Флориде выпало быть прихожей комнатой самого Господа, переселился в Сарасоту и выстроил у океана вереницу крохотных, но разноцветных дворцов и замков в мавританском стиле, заселив их одними только лилипутами, которых заманивал к себе с Багамских островов роскошью и обещанием необычного существования. В лилипутах и в общении с ними его возбуждала возможность отмежеваться от реального мира и вернуться в детство, расставание с которым — хотя оно, оказывается, было у него несчастливым — является, мол, началом осознанного умирания. Он женился на трех лилипутках, прижил с ними 12 сыновей, и в заботе о потомстве учредил цирк, куда съезжались любители диковинок сперва из окрестных городов, потом — со всей Флориды, и наконец, из других штатов страны. Предприятие оказалось столь удачным, что рядом с главным дворцом Аугусто Севилья построил мощеную мозаичными плитами пристань, приобрел два трехмачтовых парусника и ежегодно отправлял их — с новыми труппами на борту — в дальнее плавание: один в Европу, а другой в Южную Америку. Возвращаясь, карлики, по наказу Севильи, привозили лучшее из того, что продавалось в древних городах света, — в том числе копии античных колонн и статуй, которые карлики устанавливали в своем коллективном имении, в опрятном парке, протянувшемся между головным дворцом и зданием цирка.

Вся колония, от стариков до детей, заделалась дружными и веселыми циркачами. В окружении счастливых и преданных лилипутов, магнолий и пальм, еженощных фейерверков и неостывающего солнца Аугусто Севилья вернул себе детство, — более продолжительное, чем оно бывает, и более счастливое, чем ему выпало. Каждому из циркачей — на пальмовой аллее вдоль дворцов — он поставил при их жизни по мраморному памятнику в благодарность за посрамление времени, даровав им за это роскошную иллюзию бессмертия. Сам он умер, однако, не раньше, чем впервые после переселения в Сарасоту отправился по делам наследства на родину. Там и скончался, в реальном мире, — на нью-йоркском вокзале в ожидании поезда назад.

С кончиной лонг-айлендского романтика колония не распалась, хотя цирковые труппы постепенно сошли на нет. Парусники заплесневели, а здание цирка захламилось и сгнило. Потом наступила нужда, а с ней — уныние и раздоры. Карлики — полтысячи человек — продолжали жить во дворцах, но перебивались продажей нажитого состояния: редких мебельных гарнитуров, древних итальянских гобеленов, голландских картин и драгоценной китайской посуды. Вскоре дело дошло до продажи самих дворцов, замков и земель.

После долгих торгов с разными охотниками колония решила уступить недвижимое имущество не отдельным лицам или частным компаниям, но — за меньшую цену — федеральному правительству, единственному покупателю, согласившемуся на выдвинутое карликами условие: на протяжении последующих 20 лет им должно быть позволено жить вместе в своих дворцах, после чего территория объявляется заповедником и называется именем Аугусто Севильи.

За истекшие 19 лет вырученная сумма была глупо растрачена, а численность колонии сократилась вдвое. И вот теперь, когда выжившим потомкам бесшабашных циркачей предстояло через год покинуть Сарасоту, они снарядили посланцев на родину основателя колонии в приокеанский городок в районе лонг-айлендского Хэмптона с предложением к местной мэрии основать там постоянно действующий цирк лилипутов, — на земельном участке, записанном на имя 12 отпрысков великого романтика Севильи. В этот цирк, объяснили карлики, могли бы съезжаться все нью-йоркцы. Взамен они попросили выстроить для них в кредит жилой комплекс из крохотных зданий, что стало бы дополнительной приманкой для туристов.

Мэрии идея пришлась по вкусу, но у нее не было денег, и за ними она направила карликов к Чаку Армстронгу, который выделялся из инвесторов интересом к «сумасшедшим» проектам. Чак призвал в дело нового любовника Кобо, инициатора усовершенствования системы блиц-ресторанов типа «Макдональдс» на Хоккайдо. Кобо рассудил, будто идея карликов ненадежна, поскольку возрождение интереса к цирку окажется мимолетным. Единственное, что понравилось ему в проекте, — строительство миниатюрных зданий по габаритам лилипутов: он предлагал выстроить в Лонг-Айленде дюжину крохотных «Макдональдсов», в которых питались бы только дети и работали бы только карлики. На быстрый вопрос Чака — почему именно «Макдональдс» — японец ответил еще быстрей: изо всех фирм по организации народного питания именно эта вправе рассчитывать на долговечность благодаря скрупулезному вниманию к деталям и стремлению к постоянному совершенствованию. Только «Макдональдс», сказал он, предписывает при поджаривании хамбургеров не перебрасывать их с бока на бок, а заботливо переворачивать и выбрасывать в мусор, если в течение 10 минут их не удастся продать, тогда как жареные картофельные стружки позволяется держать не дольше 7 минут! Японец предположил, что местная детвора не будет вылезать из этих столовых, — тем более, если каждую пару часов лилипуты будут забавлять ее 10-минутными аттракционами, за которые нужно взимать плату.

Ни одному из 12 лилипутов план не понравился, ибо зиждился он не на искусстве, которое есть игра, а значит, свобода, а на рутинном труде, который хуже бездомности, а значит, унизителен. Карлики сказали, что только недавно они отказались от менее унизительной работы — прибивать Христов к крестам. Деревянные фигурки Спасителя — приблизительно с них ростом — им предложили поставлять за бесценок из Панамы, а кресты из Уругвая: оставалось прибивать одно к другому, причем, предприниматель предоставлял им свободу покрывать продукт любой краской. Отказались: рутинный труд… Идея японца понравилась зато 9-летнему Джо, кого отец, по настоянию Кобо, пригласил на дискуссию в качестве представителя будущей клиентуры. Чак колебался: история Аугусто Севильи и сарасотской колонии циркачей — так же, как и возможность воссоздания карликового поселения в окрестностях Нью-Йорка — его растрогала, и, вопреки советам Кобо, он не решался от нее отмахнуться. Размышляя вслух, Чак вспомнил своего деда, владельца крупной фабрики по изготовлению поздравительных открыток и тонкого знатока жизни, от которого он унаследовал убеждение в том, что трогательное не может не приносить прибыль. На этом обсуждение завершилось, ибо Пия пригласила гостей к столу.