История моего самоубийства - Нодар Джин

— А разве вы приехали не сегодня, как сказала мисс Армстронг? — удивился Бродман.

Я переглянулся с мисс Армстронг и поправился:

— Поэтому и путаю слова: хотел сказать «пять часов».

— Со словами у вас, я уверен, наладится быстро: главное — великолепная интонация, британская, — сказал Бродман и добавил. — Ну, чем порадуете? Как она там, Россия?

— Спасибо! — ответил я.

— Пьет? — улыбнулся Бродман и, повернувшись к профессору Хау, пояснил. — Профессиональный интерес: я предлагаю Москве свою водку, зато уступаю ей Южную Америку — продавайте там вашу «Столичную» сколько влезет, а сами берите мою за бесценок, но только отпустите мне моих евреев, понимаешь?

— Понимаю, — признался Хау, — но за твоих евреев, — а они, кстати, не только твои, — за наших общих евреев Москва, боюсь, потребует у тебя не дешевую водку, а дорогую закуску.

— Извините! — обратился ко мне интеллектуал с крючковатым носом и волосатыми руками, который оказался поэтом и приходился другом сперва просто сбежавшему, а потом скончавшемуся в бегах персидскому шаху. Когда он сообщил мне об этом, я ужаснулся, ибо, если верить Пие, у меня был такой же акцент. — Извините, — повторил он, — а вы знаете, что у вас персидское имя?

— Ни в коем случае! — возмутился я под смех Пии. — Какое же это персидское имя?! Еврейское: «нэдер», то есть «клятва», «обет».

— Поверьте мне! — улыбался перс. — Я филолог: это персидское слово; «надир», то есть «зверь», «животное».

— Нет, арабское! — вмешался интеллектуал с более волосатыми руками и еще более крючковатым носом, но с таким же отвратительным акцентом. Он был профессором из оккупированной палестинской территории. — Типичное арабское слово: идет от арабского «назир», то есть «противоположное тому, что в зените», то есть, если хотите, «крайняя депрессия».

Я этого не хотел и стал протестовать:

— Нет, господа, это, если уж честно, старое и доброе грузинское имя! — и добавил вопиющую ложь. — А грузины никогда не водились ни с персами, ни с арабами!

— Как же так?! — обиделся араб. — А как же мамлюки?! Мамлюки, господин Бродман, — это грузины, которые когда-то служили в арабской армии… А что касается вашего имени, Назир, мы, арабы, даже говорим: «назир ас-самт»! Сейчас переведу.

Перевести не позволил ему внезапный звон колокольчика, после чего Бродман всплеснул руками:

— Готово, господа! К столу!

Интеллектуалы осеклись и послушно направились к круглому столу на помосте под стеклянной крышей, и это групповое шествие напомнило мне об общепримиряющей энергии гастритного невроза. Пробираясь к столу, я заметил на стене старинное зеркало с серебром вместо стекла, я рядом, в белой рамке, — мерцающих танцовщиц Дега. В углу стоял телевизор, демонстрировавший сцену заклания быка: увильнув от него вправо, матадор занес над скотиной шпагу, но когда расстояние между ней и бычьим загривком сошло на нет, сцена оборвалась — и на экране возникла сперва стремительная реклама слабительного лекарства, а потом, тоже на мгновение, лицо Пии Армстронг, проговорившей невнятную фразу.

— А я не расслышал, — повернулся я к ней.

Она рассмеялась и передразнила себя:

— «Жители Вермонта объяты ужасом последних убийств, а проповедник Гризли признался в изнасиловании юного баптиста! Об этом и другом — не забывайте! — в пять часов!»

— Правда?! — оторопел я. — Зато у вас очень хорошая улыбка! Такая… Нет, я этого слова по-английски не знаю…

— Кацоє! — окликнула меня Марго. — Садись же с нами!

— Извините, Марго, — ответил я ей по-английски, — я сяду здесь, потому что хочу перейти на английский.

Марго одобрила мое нежелание общаться с ней:

— Это хорошо, что — на английский, но лучше — на виски!

38. Что есть свобода, как не роскошь изменяться?

Помимо виски каждому за столом раздали по розовой открытке с описанием начинавшегося ленча: суп из спаржи и эстрагона, креветки в приправе из куркумового корня и пряностей с карликовой кукурузой и с диким рисом, политым соусом из манго и гран-манье, кокосовый пирог с начинкой из зеленого лимона, клубника в шоколаде и, наконец, вина «Сухой родник» и «Савиньон Бланк». Как только гости вылакали суп из спаржи и эстрагона, а немецкие серебряные ложки перестали лязгать по китайским фарфоровым тарелкам, Эдвард Бродман предоставил слово Уилу Багли. Багли не сказал ничего нового, но говорил остроумно, — в основном о крахе коммунизма. Хотя его отдельные наблюдения мелькали, бывало, и в моей голове, происходило это тихо, и никогда раньше мне не приходилось слышать столь громогласного надругательства над взрастившим меня обществом. Благодаря своему дешевому идеализму, объявил Багли, социалисты поневоле выступают врагами прекрасного: обратив внимание, что георгины пахнут лучше капусты и смотрятся лучше щавеля, они утверждают, будто суп из георгин вкуснее. Коммунисты это те же социалисты, сказал он, — только без чувства юмора: они в самом деле переводят розы на суп, то есть лишают себя как прекрасного, так и полезного, остаются ни с чем и пытаются поделиться этим со всем человечеством. Лучший способ общения с Россией, заключил Багли, — отказ от общения. Потом под общий хохот он зачел поэму румынского поэта, описавшего в рифмах сцену своей сексуальной премьеры, состоявшейся — из-за отсутствия собственной жилплощади — в правой ноздре поваленного наземь массивного памятника Сталину в Бухаресте.

— Ужас! — шепнула мне Пия. — Как вы там жили?!

В ответ я тоже пристроился к ее уху и сообщил, что тяжкая жизнь стимулирует изощренность. Пия заметила, будто свободным людям изощренность не нужна, почему они и предпочитают сношаться не в ноздрях вождей, а в гостиничных номерах. Я вспомнил, что, хотя у меня уже есть презервативы в кармане, именно поэтому в нем осталось меньше 20 долларов. Выход нашел легко: снова пригнулся к ней и изложил ей знаменитую идею Вуди Аллена, секс грязен только если заниматься им по правилам, там, где этим занимаются все. Аллен — маньяк, возразила Пия. Я отомстил ей за него молча: отметил про себя, что — подобно россиянкам — она, как выяснилось в процессе перешептываний, лишена изощренности, то есть душит себе именно заушины. Подали креветки, которые я не ел, поскольку они напоминали мне недоразвитые половые отростки в хрустящих презервативах. Из вежливости я объяснил Пие свою неприязнь к креветкам духовными соображениями: пожирание бесчешуйной морской живности считается у евреев грехом. Она опять возразила: с ее точки зрения, я не только не похож на человека, избегающего грехов, но изо всех них мне, наверное, больше всего нравятся еще не свершенные. Я рассмеялся и разгневал Марго, кольнувшую меня строгим взглядом и оповестившую жестом, что ее сосед, рыжий американец Джери, собирается держать речь.

— Кто этот рыжий американец Джери? — спросил я Пию.

— Это Джери Гутман! — сказала она. — Он главный американец по российским евреям.

— Которые в Америке?

— Которые в России.

Гутман тоже не ел креветок: переложил их в тарелку Марго и начал с того, что, подобно Багли, объявил Россию оплотом мирового мазохизма. Тем не менее, в отличие от Багли, призвал Бродмана расширять с русскими контакты, но в обмен требовать, чтобы те отпускали евреев прямо в Израиль, без пересадок в Европе, откуда они сбегают в Штаты и в Канаду.

— Откажутся! — вставил профессор Хау.

— Зависит — что русским платишь, — успокоил его Гутман.

— Я говорю о евреях: в Израиль — откажутся, не поедут.

Гутман бросил выразительный взгляд сначала на Сейденмана, который тоже не ел креветок, а потом на Марго, дожевывавшую уже третью, сейденмановскую, порцию. И оба наперебой стали уверять Бродмана, — Сейденман жестами, а Марго возгласами, — что за неимением выбора евреи поедут куда угодно, даже в Израиль. Потом Гутман опять же выразительно посмотрел на меня, требуя, чтобы поддержал его и я. В ответ я звякнул бокалом «Сухого родника» о высокий фужер с «Савиньоном», принадлежавший Пие. Она кивнула и поднесла его к губам:

— За вас! Я только пригублю, потому что быстро пьянею.

— Нет, за вас! И не бойтесь, кстати, пьянеть: бояться надо — когда пьешь и остаешься трезвой.

— Нет-нет, за вас! Но пить не буду: мне еще работать. А бояться надо когда кушаешь и становишься злой: взгляните на Марго.

Марго, действительно, жевала креветки и злилась на меня за то, что я не поддерживал Гутмана. Не поддерживал его и палестинский профессор, который тоже не ел креветок и говорил обиженным тоном, будто русские не пойдут на гутмановскую сделку, ибо обидятся не только палестинцы, но и другие арабы, которые и без того недовольны тем, что израильтяне размножаются с непозволительной скоростью. Гутман перебил палестинца и сказал, что арабам свойственно обижаться, а посему Бродману следует думать прежде всего об израильтянах, тем более, если он надеется стать президентом Всемирного Еврейского Комитета.