Через розовые очки - Нина Матвеевна Соротокина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Посмеялись.
— Еще у нашего главного художника Флора есть молодые подмастерья. Одного я видела всего пару раз, а другой — Игнат, вообще в перчатках ходит. Какая‑то у него сложная фирма экземы. Если у тебя экзема, то зачем ты работаешь с соломой?
— А что он с ней делает? Жнет?
— Они здесь все жнецы и на дуде игрецы. Завтра увидишь. Тебе понравится.
— Пошли спать…
— Ты иди, а я уберу со стола. Сороки таскают все, что могут поднять: зубные щетки, чайные ложки, конфеты в фантиках. Мыло унести не могут, так все его клювом продырявят… Ненавижу сорок!
Вероника собрала чашки на поднос и двинулась к двери, как вдруг остановилась, развернувшись всем корпусом.
— Что? — Марья Ивановна подняла на нее удивленный взгляд.
— Это ты щелкнула?
— Нет.
— А что тогда? Ты разве не слушала?
— Чем я могу щелкать? Разве что вставными зубами…
— Звук был короткий и резкий. Знаешь, как будто металлическая прищепка кляцнула, — Вероника подошла к перилам и долго всматривалась в темноту. Вид у нее был такой, что только поднос, полный фарфора, мешал ей немедленно броситься в сад в поисках неизвестно чего. Марья Ивановна проследила за ее взглядом. Деревья зашумели вдруг, зашуршали кусты, прогнулись полосатые, декоративные травы у дорожки.
— Ветер…А щелкать в саду может какая‑нибудь птаха. Здесь есть синицы, зорянки, есть пеночки–трещотки.
— Пеночка–трещотка не может щелкнуть один раз и смолкнуть. Плохой был щелчок. Ладно, пойдем спать.
На следующий день никаких разговоров на тему "что бы это могло быть" не возникало. Ясное утро отмело все страхи и подозрения. Вероника опять чувствовала себя помолодевшей, нацепила какой‑то шелковый хитон цвета бордо, шляпу с полями, в нарядную сумку сунула купальник, словом полностью экипировала себя для сельских красот.
Наибольшее впечатление на нее произвел, конечно, угор. Марья Ивановна, которая давно сюда не заглядывала, тоже осматривалась с интересом. Соломенные скульптуры и снопы уже не стояли кучно, а расползлись по склону, каждый своим строем, и только Анна Скирдица пребывала пока под навесом. Там же сидел Сидоров–Сикорский, толстый, потный, всем недовольный, и рисовал эскиз некого панно или плаката, которого надлежало воплотить в жизнь в самое ближайшее время. Молодые художники при появлении гостей тут же ушли, прихватив с собой ведра и кисти. Здесь творили такое искусство, когда на каждый мазок уходило по стакану краски. Аборигены — Федор и Петя–Бомбист — рыли ямы под слеги, а вернее сказать — длиннющие хлысты, к которым собирались крепить отбеленные, льняные полотнища, символизирующее что‑то исконно народное — мудрость, кротость, радость, трудолюбие — без грамотного объяснения не понять.
Но Веронике было достаточно нескольких слов, чтобы схватить самую сущность. Кроме того, ей куда больше хотелось самой поговорить, чем слушать.
— Ах, как у вас чудесно! Я и не представляла, что такое возможно. Искусство, которое не продается! Я это принимаю всем сердцем. Ведь нельзя купить этот дивный склон, останки церкви, вот эту реку и все ваши скульптуры. Вы знаете, я ездила в позапрошлом году в Италию и видела там дивные строения! Старинные базилики в Риме, Колизей, триумфальная арка Септимия Севера… Их тоже нельзя продать. Они стоят там вечно
— Наши скульптуры не будут стоять вечно, — ворчливо сказал Флор. — Зимой они пойдут на подстилки скоту.
Симдоров–Сикорский постарался загладить откровенную насмешку Флора и принялся объяснять саму суть их акции. Праздник, можно сказать — вернисаж, назначен на двадцать восьмое августа, то есть в день Анны Пророчицы, а также Анны Скирдницы и Саввы Скирдника. Как известно в эту пору идет вывоз снопов, и хлеб складывается в кладовые.
День этот выбран очень точно, потому что уже двадцать девятого августа подпирает Иоанн Предтеча или Иоанн Постный, который окончательно закрывает лето и как бы открывает осень, подводя итоги летней страде, о чем и говорит пословица "Иван Постный пришел, лето красное увел".
Марья Ивановна слушала вполуха. Она смотрела на уходящий вниз склон. Река блестела, трепетала, играла, как панцирь огромной рыбины. Солнце слепило глаза, и нельзя было угадать, кто именно мчится вниз по склону. Бежит, не разбирая дороги…
Вот в сторону полетело ведро, он поднял руки. И тут эта стремительно удаляющаяся фигура со вскинутыми, словно в экстазе руками, а может быть в приветствии кому‑то невидимому, оживила в памяти совсем другую картину, и словно занавес раздвинулся, чтоб показать ей сцену из давно прожитого.
Солнечный день на юге. Жарко. И кажется, что далекое море — теплое. Но это обман. В начале мая здесь никто не купается. Можно было зайти в соседний санаторий и за малую плату спуститься вниз на фуникулере. На худой конец в том же санатории, что раскинулся на берегу дикой долины, вернее оврага, можно было идти на пляж по хорошим асфальтированным, затененным растительностью дорожкам. Но Улдису втемяшилось в голову бежать к морю именно по дну дикого заросшего цветущим дроком и маками оврага. И он рванул по откосу вниз. Потом вот также взмахнул руками и, не оборачиваясь, крикнул:
— Ну что же ты? Догоняй…
Что ей оставалось? Она тоже побежала вниз.
И так все бежала, бежала, пока не заметила с грустью, что время давно уже выцвело, продырявилось, моль его сгрызла, и не заштопать его и не перелицевать.
25
— Ты спрашиваешь, что у меня украли? Мираж, пустоту, память, сувенир, который ничего не стоит.
— Расскажи.
И она рассказала.
Это было так давно, что Марья Ивановна забыла и начало, и конец этой истории. Сколько ей тогда было, когда она поехала по горящей путевке в Сочи? Меньше тридцати, это точно. Был конец апреля. Что там только не цвело в весеннюю пору! Больше всего потрясла глициния цвета "перванш", (Марье Ивановне очень нравились эти новые слова — глициния и перванш), азалия кавказская — желтая и азалия индийская — красная. И не только в дендрарии бушевала красота, а на всех городских газонах, во всех парках. Пальмы поражали
