Бомаск - Роже Вайан

"Я тем более гнусен, что Красавчик - мне друг..."

Она вздрагивает, перестает писать, но все ещё не оборачивается.

"Говорите", - сухо бросает она.

"Я вас люблю, я полюбил вас с той минуты, когда мы встретились на том балу, который устроила ваша партия..."

"Только-то?" - говорит она.

Затем поворачивается, глядит на меня с улыбкой. Без негодования, без враждебности. Пожалуй, весело. И улыбка не насмешливая, а даже приветливая.

Она пристально смотрит на меня, вернее, изучает, и в ту же самую минуту улыбка исчезает с её губ. Потому что я подымаюсь с кресла, пытаюсь подойти к ней, но ноги меня не слушаются. Должно быть, я был бледен как смерть.

"Простите", - говорю я.

А меня шатает.

Тогда она вскакивает, осторожно отводит меня на место. Я покорно иду. И вот я снова сижу в этом плетеном кресле. А она стоит передо мной и внимательно глядит на меня. На сей раз в её глазах нет прежней веселости. Скорее просто изумление. И капелька чувства. Нет, не чувства. Одна любезность, да, да, именно любезность.

А я смотрю на неё во все глаза, протягиваю к ней руки. Она берет мои руки в свои и аккуратно укладывает их на подлокотники кресла. Правда, мне показалось, что она на мгновение задержала в своих руках мои руки. А может быть, мне это только почудилось? Я весь покрылся испариной, меня зазнобило.

"Не шевелитесь", - приказала она. (Думаю, что именно в это мгновение её руки задержали мои.)

Она отошла и направилась к стенному шкафчику.

Я не шевелился и смотрел на нее.

Она достала из шкафчика бутылку рому, и, как в кино крупным планом, я вдруг увидел на бутылке этикетку "Плантации Мартиники". Она налила рюмку рому и подошла ко мне.

"Выпейте", - сказала она.

В эту минуту меня пронзило одно воспоминание... Было мне тогда лет двенадцать-тринадцать, приближалась Пасха, вдруг мне показалось, что прежняя исповедь была сплошным святотатством, ибо я не посмел признаться священнику в кое-каких моих одиноких утехах. В страстную субботу я пошел к нашему лицейскому священнику. "Вы хотите исповедаться, дитя мое?" - "Да, святой отец". Закрыв лицо руками, я признался ему в своем грехе. Едва я успел выговорить роковое слово, как священник испуганно уставился на меня, - вид у меня был, должно быть, страшный. Я весь покрылся испариной и дрожал в ознобе. Он усадил меня в кресло, а затем заставил выпить рюмку рому.

И сейчас от того же ощущения стыда у меня мурашки пошли по телу. Я вырвал рюмку из рук Пьеретты и швырнул её с размаху об стену. Но я был так взволнован, так раскис, что рюмка даже не разбилась.

Пьеретта нахмурилась, ни дать ни взять школьная учительница, которую изводит сорванец-ученик.

В эту самую минуту возвратился Красавчик.

"Твоему другу стало плохо", - сказала Пьеретта.

"Он только с виду крепкий", - ответил Красавчик, изо всех сил хлопнув меня по спине.

"Проводи своего друга домой", - сказала Пьеретта.

"А что, тебе действительно плохо?" - спросил Красавчик.

"Сейчас уже лучше", - ответил я.

Я поднялся. Красавчик хотел было взять меня под руку.

"Нет, нет, - сказал я, - я отлично дойду один".

И в доказательство я прошелся по комнате.

"Гораздо лучше", - подтвердил я.

"Давай-ка я тебя все-таки провожу", - настаивал Красавчик.

"Да нет же, нет, мне гораздо лучше", - повторил я.

Я поклонился Пьеретте.

"До свидания, Пьеретта Амабль. Извините меня за доставленное беспокойство. Простите, пожалуйста..."

"Да не за что", - со смехом ответила она.

"Ты действительно сможешь дойти один?" - снова спросил Красавчик.

"Все в порядке, - ответил я. - Привет, Красавчик!"

Я направился к двери. Пьеретта обернулась ко мне.

"До свидания, Филипп Летурно", - произнесла она.

Я возвратился домой и лег. И, как наказанный ребенок, я начал было потихоньку рыдать, но тут же заснул.

Проспал я десять часов кряду. Это письмо я начал сразу же, как встал с постели. Сейчас уже полдень. В три часа у меня свидание с Красавчиком, мы собирались поудить форелей. Не пойду.

Филипп.

P.S. Последнее время я тоже не имею никаких известий от матери. Знаю только, что она уже третью неделю гостит в Нью-Йорке у "моей" тети Эстер.

P.P.S. Предположим, что сразу же после моего ухода Пьеретта рассказала Красавчику о моем признании в любви. Впрочем, не думаю. Ее молчание, когда он вошел в комнату, самый тон её, когда она произнесла: "Твоему другу стало плохо", - все это имело целью скрыть мое волнение и сблизило нас как "сообщников", так что он мог бы поставить ей это в вину.

Передумал. Иду на рыбалку. Предлагаю на твое рассмотрение две гипотезы.

Первая, и наиболее вероятная, - Пьеретта ничего не сказала. Ничто, следовательно, не изменилось в наших отношениях с Красавчиком. И я могу вести себя с ним, как и прежде, хотя бы для того, чтобы сохранить возможность ещё раз побывать у Пьеретты.

Будет даже "нечестно в отношении Пьеретты" не встречаться с Красавчиком. Он, чего доброго, заподозрит, что вчера между нами что-то произошло, а она ведь хотела от него все скрыть. И кто знает, не разыграется ли тогда сцена ревности, а Пьеретта всячески старается избегать таких сцен. (Пьеретта Амабль - честнейшая из женщин, но даже она так естественно сумела скрыть от своего неожиданно вернувшегося друга, что я признался ей в любви. Каждый мужчина, будь он даже идеальным воплощением мужской выдержки, непременно бы выдал себя.)

Вторая гипотеза. Пьеретта все ему рассказала, но он считает меня ребенком, и оба только посмеялись надо мной. Красавчик или явится на свидание, или нет. Приду я или не приду на рыбалку, от этого дело не меняется.

Вывод: я "должен" пойти на рыбалку, как мы условились с Красавчиком.

По здравом размышлении первая гипотеза, то есть что Пьеретта вообще промолчала, кажется мне наиболее вероятной. Когда я уходил, она сказала: "До свидания, Филипп Летурно".

"До свидания", следовательно, она не намерена прогонять меня. Вот это-то и подтверждает, что мы с ней теперь вроде как "заговорщики".

Я бы, конечно, предпочел услышать "до свидания, Филипп", но она прибавила "Летурно"! "До свидания, Филипп Летурно" - лишь бы отвлечь внимание Красавчика, а то он мог заметить, что она уже не говорит мне, как раньше, "мсье Летурно". Но я-то, я заметил. Этого она и добивалась. Думаю, что вскоре смогу тебе сообщить о своей победе.

P.P.P.S. Если Пьеретта скоро станет моей, как можно предположить из всего вышесказанного, мы тут же приедем к тебе на Капри.

Филипп.

ПИСЬМО XVIII

Натали Эмполи Филиппу Летурно

Капри, октябрь 195... г.

Я тоже, Филипп, покрываюсь испариной и тоже дрожу от озноба. Но это потому, что я слишком много времени проводила под водой, выслеживая моего единственного друга.

Даже солнце Капри не способно меня согреть. Врач категорически запретил мне оставаться на побережье. Сейчас уезжаем в Сестриер (Пьемонт). Пиши мне туда до востребования.

Твой Красавчик прав. Мы оба с тобой не такие уже крепкие, как кажемся на первый взгляд.

Целую тебя.

Натали.

ПИСЬМО XIX

(Это письмо разминулось с предыдущим.)

Филипп Летурно Натали Эмполи

Клюзо, октябрь 195... г.

Я негодяй.

Красавчик - мы с ним только что встретились - был какой-то не такой, как всегда.

"Ну что? - спросил он меня. - Тебе лучше?"

Нет, говорил он вовсе не насмешливым тоном. Казалось, его мучит какая-то мысль. Не знаю даже, расслышал ли он мой ответ.

Против обыкновения он не смеялся своим обычным смешком по любому поводу, в уголках его глаз не вспыхивала лукавая искорка, так смущавшая меня в первое время нашего знакомства. Не похоже было также, что на него снова нашел приступ тоски по родине; признаюсь, я всякий раз в подобных случаях надеюсь, что он возьмет да и сядет в первый отходящий в Геную поезд, и Пьеретте останется одно: принимать меня у себя, чтобы говорить с лучшим другом дома о неверном любовнике. В такие дни Красавчик подолгу молчит, а потом вдруг начинает рассказывать какие-нибудь случаи из своей партизанской жизни, о забастовке в Генуе, о браконьерах Абруццо, и постепенно к нему возвращается обычная "шустрость". Ибо у него есть "шустрость", как есть у него и свой особый "подход" ко всему на свете. Пожалуй, впервые я понял и осознал всю прелесть простонародных выражений. В иные дни он так меня оживляет своей "шустростью", что я почти забываю о Пьеретте Амабль.

Но сегодня было что-то другое. Красавчика, казалось, грызла какая-то печаль, беспокоили "неприятные хлопоты", как выражаются гадалки; видимо, ему выпал валет пик.

Мы ловили на червяка с грузилом: свинцовое грузило, а двадцатью сантиметрами выше - мотыль, он нацеплен на крючок посередине и поэтому отчаянно извивается. Стоя в резиновых сапогах посреди потока, по колено в воде, я забрасываю червяка в пенистую воду, а она перекатывает его с камня на камень, тащит от ямки к ямке. Если на пути моего червяка попадается форель, она может выпрыгнуть из воды или не выпрыгнуть, схватить крючок или не схватить, порвать леску или не порвать. Наконец мне удалось вытащить форель величиной с ладонь: под руководством моего друга Красавчика я становлюсь заправским рыбаком. Возможно даже, я не испугался бы теперь и твоего приятеля ската.