Что вдруг - Роман Тименчик

Упоминаются художники Сергей Юрьевич Судейкин (1884–1946), Николай Николаевич Сапунов (1880–1912), Борис Израилевич Анисфельд (1879–1973).

Судейкин вспоминал: «…Борис Пронин, никогда ничего в театре не сделавший, помощник Мейерхольда, необходимый Мейерхольду, Сацу, Сапунову и мне как воздух, как бессонные ночи, как надежда, как вечно новое. Вечный студент, неудавшийся революционер, беспочвенный мечтатель, говорящий, вернее, захлебывающийся от восторга, о том, что ценно. Никогда не ошибавшийся, понимавший не знанием, а инстинктом. Незабвенный Пронин» (Судейкин С.Ю. Бродячая собака. Воспоминания // Встречи с прошлым. Вып. 5. М., 1984. С. 189).

Ср. в одном из первых отчетов о «Собаке»: «Буфет самый примитивный. Котлеты, сосиски, холодная рыба, сыр, колбаса, чай, вино, пиво. Должно быть, из зубоскальства на буфете красуется одна полубутылка шампанского! Никому и в голову, конечно, не придет выпить ее в этой обстановке. Никаких “услужающих”. Буфетом заведует один из членов правления – он и пиво вам откупорит, и сыру отрежет. А нести все это на свой столик – не угодно ли самим? Претензии не допускаются, а если они у вас являются – пожалуйте к Кюба!» (Яшин В. [Рышков Вл.?] Петербургские наброски // Театр. 1912. 15–16 янв.).

Ср.: «Маленькая тесная раздевалка, а за ней низкая придавленная комната со сводами – просто подвал. У входа налево дежурный принимает повестки и взносы. <…> Направо на покатом столе толстый фолиант. Дневник “Бродячей собаки”. Надо расписаться. Можно изобразить карикатуру. Отдаете приглашение с виньеткой в виде собаки о трех головах или собаки, свернувшейся клубком, платите, проходите, и дальше вы совсем свободны от обязательств» (Псковитинов Е. В «Бродячей собаке»: Общество «Интимного театра» // Тифлисский листок. 1913. 25 авг.).

Ср. также описание в явно автобиографическом романе малозаметной петербургской актрисы 1910-х Н.С. Аленниковой:

«Лихач быстро довез нас на Михайловскую, где помещалась “Бродячка”. Чтобы очутиться в ней, надо было спуститься вниз, как будто в подвал. Над дверью висели два фонаря; она открывалась без звонка. Мы вошли в сплошной хаос и гам. В углу находилась треугольная эстрада, на которой играли какие-то гитаристы в тот момент, когда мы вошли. Много публики сидело за столом; кухня находилась тут же, с небольшим окошком, через которое передавались всевозможные яства и напитки. Все пили и громко разговаривали. Рядом была другая комната в другом духе. Она вся была в коврах, даже стены ее были ими увешаны. Вдоль стен стояли длинные, узкие скамейки, также покрытые ковровой тканью. Здесь был полумрак, разноцветные фонарики горели во всех углах, еле освещая эту странную, вроде турецкой, комнату. Несколько пар сидели очень чинно и прилично.

<…> Вскоре появился Сладкопевцев, продекламировал на эстраде что-то особенное. Затем стали появляться толпой знакомые фигуры: увидели Судейкина, писательницу Вербицкую, от которой сходили с ума все гимназистки. <…> Больше всех удивила нас Миронова; она появилась с большой компанией в 3 часа ночи» (Аленникова Н.С. Дороги дальние, невозвратные. Париж, 1979. С. 130); Владимир Владимирович Сладкопевцев (1876–1957), актер Театра Литературно-художественного общества, выступал с юмористическими рассказами собственного сочинения; насчет Анастасии Алексеевны Вербицкой (1861–1928) и «Бродячей собаки» замечал Виктор Шкловский: «… И раз даже зашла Нагродская. Вербицкая заходить не решалась» (Шкловский В. О Маяковском. М., 1940. С. 69); Валентина Алексеевна Миронова (? – 1919) – актриса Театра Литературно-художественного общества на роли «grande coquette»).

Ср. в стенограмме воспоминаний Бориса Пронина: «Недалеко от «Собаки» был итальянский ресторан «Танни», бедный, обшарпанный, но он умел привлечь аристократов, таких, как Олсуфьев, Модест Чайковский, князь Барятинский, Волконский. Наряду с ними там бывали наездники из цирка, клоуны (как итальянцы), конюхи и ливрейные лакеи из придворных конюшен. Там были необыкновенные вина и прекрасная, чисто итальянская кухня, очень дешевая. Раз попав в этот ресторан, я почувствовал там атмосферу, к тому же он был в двух шагах от «Собаки», и часто днем сидели там, а ночью в «Собаке». Маяковский там часто бывал, он приходил с Радаковым…»

Ср.: «Пронин увлекал меня в маленький ресторанчик на Екатерининском канале, славившийся действительно настоящими макаронами и красным итальянским вином. В его комнатушках, почти всегда одиноких и пустых, в известный час, собирались разные бродяги от искусства; сюда же любили приходить и иные “аристократы”. Бродяги и эстеты соединялись энтузиазмом Бориса все вместе за дымящимися от пара макаронами и несколькими бутылками сомнительного происхождения итальянского вина. И тут изысканнейшие эстеты, вроде, например, Судейкина или Федора Коммиссаржевского, вступали в тесную дружбу с таким, например, принципиальным и вечным бродягою, как знаменитый в свое время Николай Цибульский, которого все почему-то звали “графом”… Рваный, вечно ободранный Цибульский не уступал по эстетизму и духовному аристократизму многим из тех, которые официально считали себя находящимися на вершине искусства. Князь Сидамон-Эристов, этот прожженный аристократ, споткнувшийся на богеме, знакомился здесь же с утонченным жрецом и философом поэзии скромным и застенчивым Сюннербергом; оба они вместе, как и все другие, попадали потом в пасть такого рыкающего морского льва, каким был уже и тогда юный Владимир Маяковский. Мейерхольд же, как и везде, вербовал здесь же друзей для своего стана – самых разнообразных фанатиков, которые с ученых скамей университета приносили с собою различных величин чемоданчики и чемоданы научного багажа, задорно выкраденного ими из седых веков глубокой старины каких-нибудь, скажем, «древнероманских изысканий» или «пещных действий» старинных театров. Все это оживлялось общим энтузиазмом за той же бутылкой сомнительного «итальянского вина» и превращалось уже в настоящую фантастику, когда в дело вступала музыка такого, например, экзотического и экстатического композитора, каким был Илья Сац. Для него, действительно, не существовало ни времени, ни места: в кругу друзей, на каком-нибудь самом плохоньком, разбитом пианино, он мог каждого, умеющего слушать, наполнить вихрем своеобразнейших настроений и творческих устремлений.

Итак, маленький итальянский ресторанчик на Екатерининском канале объединял и связывал многих и многое. В те дни он был как бы и продолжением пронинской мансарды на Михайловской площади; от нее к нему и обратно тянулись невидимые нити. Вообще если с Прониным сталкивались трое, то через час вокруг него же было втрое больше. Но он умел очень чутко отбирать и выбирать друзей, даже случайных… Таким образом легко и свободно попадали самые разнообразные люди в его мансарду, откуда неизменно был путь вниз, в подвал, потому и называвшийся “Бродячая собака”, что он объединял благородных бродяг и бездомников на разнообразных путях творческих исканий» (Мгебров А. Жизнь в театре. Т. 2. М.; Л., 1932. С. 161–163).

Об Алексее Николаевиче Толстом (1883–1945) в пронинском подвале см.: Тименчик Р. В артистическом кабаре «Бродячая собака» // Даугава. 1982. № 1. С. 120–122. Он помянул его в своем романе: «Дух разрушения был во всем, пропитывал гнилостным ядом и грандиозные биржевые махинации знаменитого Сашки Сакельмана, и мрачную злобу рабочего на сталелитейном заводе, и вывихнутые мечты модной поэтессы, сидящей в пятом часу утра в артистическом подвале “Красные бубенцы”, – и даже те, кому нужно было бороться с этим разрушением, сами того не понимая, делали все, чтобы усилить его и обострить. <…> Вдыхать запах могилы и чувствовать, как рядом вздрагивает разгоряченное дьявольским любопытством тело женщины, – вот в чем был пафос поэзии этих последних лет: смерть и сладострастие» (Толстой А.Н., гр. Хождение по мукам // Грядущая Россия (Париж). 1920. № 1. С. 26). Сашка Сакельман – очевидно, намек на банкира «Митьку» Рубинштейна, «модная поэтесса», вероятно, – на Анну Ахматову, «Красные бубенцы» – на «Бродячую собаку»). Далее он описал подвал, беглым шаржем запечатлев Михаила Кузмина и Бориса Пронина: «…Потолок и стены были расписаны пестрыми птицами, голыми, ненатурального цвета и сложения женщинами, младенцами с развращенными личиками и многозначительными завитушками.<…> На эстраде сидел маленький человек в военной рубашке, морщинистый и нарумяненный, и рукой перебирал клавиши рояля. <…> В углу три молодых поэта кричали через весь подвал: “Костя, спой неприличное!” Накрашенный старичок у рояля, не оборачиваясь, пробовал что-то запеть дребезжащим голосом, но его не было слышно. Хозяин подвала, бывший актер, длинноволосый и растерзанный, появлялся иногда в боковой дверце, глядел сумасшедшими глазами на гостей и скрывался. Третьего дня, под утро, его жена уехала из подвала с молодым гением-композитором прямо на Финляндский вокзал, – он пил и не спал третьи сутки» (Толстой А.Н. Сестры // Современные записки (Париж). 1921. Кн. V. С. 28–29). Первый портрет Пронина был набросан А.Н.Толстым еще в незаконченном романе 1915 г. «Егор Абозов»: «…Его помятое бледное лицо было все в морщинах, пепельные волосы стояли дыбом. Это был известный Иванушко, директор “Подземной клюквы”. Со всеми женщинами он был на “ты”, называл их коломбинами и фантастическими существами, за что и пользовался большой благосклонностью с их стороны. Его голова была набита планами необыкновенных вечеров, немыслимых спектаклей, безумных кабаре. Обыкновенную жизнь друзей и знакомых он считал недосмотром, недоразумением от недостатка воображения и горячности. Если бы хватило силы, он бы весь свет превратил в бродячие театры, сумасшедшие праздники, всех женщин в коломбин, а мужчин в персонажей из комедии дель арте». Когда этот текст был впервые напечатан спустя полвека, Ахматова заметила: «Пронин (в “Бродячей собаке”) не называл дам “Коломбинами”, а обращался к ним по имени и отчеству» (Будыко М.И. Загадки истории. СПб., 1995. С. 374).