Союз еврейских полисменов - Майкл Чабон

Она чуть не потеряла сознание. Затем метнулась из гардеробной, чтобы посмотреть, какие у него были глаза, когда он в мыслях замахнулся на жизнь собственного сына, грех которого, как она его понимала, состоял лишь в том, что он хотел оставаться существом, которым его создал Всевышний. Но муж ее уже выплыл, бесшумно, как дирижабль. Вместо него она застала в спальне Бетти, и снова с сообщением о тех же двух дамах-посетительницах. Неплохая служанка Бетти, но, как и все филиппинки, слишком склонна совать нос в ситуации, чреватые скандалом. Девушка с трудом скрывала удовольствие от распиравшей ее новости.

– Одна дама, мадам, говорит, что они от Менделя. Говорит, извините, что он не вернется домой. Что, извините, свадьбы не будет.

– Он вернется домой, – сказала госпожа Шпильман, сдерживая руку, готовую смазать по наглой физиономии Бетти. – Мендель ни за что… – Она сдержалась, потому что хотела сказать: «Мендель ни за что не ушел бы не простившись».

Женщина, прибывшая от ее сына, к вербоверам не принадлежала. Современная еврейка, одетая скромно из уважения к месту, которое посетила. На ней длинная юбка с одноцветным узором, модное темное пальто. Она старше госпожи Шпильман лет на десять-пятнадцать. Темноглазая и темноволосая, когда-то очень красивая. При входе госпожи Шпильман она вскочила, представилась как Брух. Подруга ее толстовата, набожна, по виду вроде сатмар, в длинном черном платье, черных чулках, черной широкополой шляпе, натянутой по самые уши. Чулки кисло сморщились, полуотклеившаяся пряжка-стекляшка на шляпной ленте нервно дергалась, пытаясь отскочить и потеряться. Вуаль жалостливо сбилась к левому верхнему углу шляпы. Поглядев на это жалкое создание, госпожа Шпильман на мгновение отвлеклась от роковой новости, которую принесли эти женщины. В ней возникло желание благословить, желание настолько сильное, что она едва смогла его сдержать. Захотелось обнять эту жалкую особу, поцеловать ее так, чтобы печаль ее исчезла. Интересно, не так ли чувствовал, ощущал, переживал Мендель?

– Что за чушь? – отрезала она вместо всего этого. – Садитесь.

– Мне очень жаль, госпожа Шпильман, – сказала дама Брух, возвратившись на место и присев на краешек сиденья, как будто показывая, что долго рассиживаться не собирается.

– Вы видели Менделя?

– Да.

– И где же он?

– У друзей. Но долго он там не задержится.

– Он вернется домой.

– Нет-нет. Извините, госпожа Шпильман, мне очень жаль. Но вы сможете поддерживать контакт с Менделем, где бы он ни находился. Когда захотите.

– Какой контакт? Что за друзья?

– Я могу вам это сказать, если вы пообещаете сохранить все в тайне. Иначе… так Мендель сказал… – Она глянула на подругу, ища поддержки. – Иначе, сказал он, вы о нем больше не услышите.

– Дорогая моя, я и не желаю о нем больше слышать, – отчеканила госпожа Шпильман. – Так что стоит ли мне сообщать, где он находится? Как вы считаете?

– Гм… Действительно…

– Только, если вы мне этого не сообщите, я, без всяких шуток, отошлю вас в гараж к Рудашевским, и они узнают все, что нужно, и даже больше. Они это умеют.

– Нет-нет, я вас не боюсь, – поспешно выпалила дама Брух с нервной улыбкой на лице и в голосе.

– Не боитесь? Почему бы это?

– Потому что Мендель сказал, что мне не надо бояться.

Она уверена в себе, эта крошка Брух, голос уверенный, держится независимо. Да еще что-то дразнящее чувствуется в ее поведении, отголосок дразнящей игривости, всегда присутствовавшей в отношениях Менделя с матерью. И даже с отцом своим, могучим и ужасным. Госпожа Шпильман всегда чуяла этого чертенка в своем сыне и теперь поняла, что чертенок этот помогал ему выжить, защититься. Перья мелкой птахи.

– Прекрасно он это излагает, о страхе и бесстрашии. Как трус сбежал от выполнения своего долга, от семьи. Вот бы ему на себя оборотиться! Лучше приволоките этого труса сюда, чтобы избавить близких его от позора. Не говоря уж о совершенно невинной, ни в чем не замешанной девушке.

– Он бы пришел, если бы мог, уверяю вас, госпожа Шпильман, – сказала Брух, и вдова, ее спутница, вздохнула.

– Отчего нее он не может?

– Вы сами знаете.

– Ничего я не знаю.

Но она знала. Очевидно, знали и эти две чужие женщины, пришедшие, чтобы полюбоваться на ее слезы. Госпожа Шпильман опустилась на расшитые золотом подушки белого раззолоченного кресла «Людовик XIV», не обращая внимания на складки примятого небрежным движением платья. Закрыв лицо ладонями, она заплакала. От стыда и унижения. Жалея потерянные дни. месяцы и годы, рухнувшие планы и надежды, впустую растраченные время, энергию, жизнь. Бесконечные переговоры, посыльные и посольства между дворами вербоверов и штракенцеров. Но горше всего плакала она по себе. Ибо решилась тогда со свойственной ей категоричностью никогда более не видеть своего любимого, увы, безнадежно испорченного сына.

Экий эгоизм! Лишь много позже нашла она в себе крупицу жалости к этому грешному миру, который Мендель теперь уже не спасет, грехи которого не искупит.

Госпожа Шпильман проплакала таким образом минуту или две, после чего аляповатая вдова оставила свое место и приблизилась к креслу Людовика XIV.

– Пожалуйста, – проговорила она еле слышно и возложила пухлую лапку на руку госпожи Шпильман. Лапку, опушенную золотистыми волосками. С трудом верилось госпоже Шпильман, что эта лапка двадцать лет назад без труда умещалась у нее во рту.

– В игрушки играешь, – проговорила госпожа Шпильман, снова обретя дар речи и рационального мышления. После первого шока, остановившего ее сердце, она ощутила какое-то странное облегчение. Если ее Мендель девятислойный, то в нем восемь слоев чистой доброты, доброты лучшего качества, нежели она и ее муж, люди тугоплавкие, выжившие и утвердившиеся в этом мире, могли исторгнуть из своей плоти без божественного вмешательства. Но девятый слой Менделя Шпильмана всегда оставался сплошь дьявольским, жил там шкоц, рубивший топором живое сердце матери. – Развлекаешься.

– Нет.

Он приподнял вуаль, открыл ей свою боль и неуверенность. Она увидела его страх перед роковой ошибкой. Она увидела в своем сыне свою собственную решимость совершить эту ошибку.

– Нет. мама. Я пришел, чтобы проститься. – Истолковав недоумение, отразившееся у нее на лице, он усмехнулся. – Нет, мама, я не трансвестит.

– Неужто?

– Нет-нет.

– А очень похож.

– Во мне погиб великий актер.

– Я хочу, чтобы ноги твоей здесь больше не было.

Но хотела она лишь того, чтобы он не покидал ее дома, чтобы остался, спрятался у нее под боком в своем дурацком бабьем платье, ее дитя, ее королевич, ее дьяволенок.

– Я ухожу.

– Я не хочу больше видеть тебя. И не звони мне. Знать не желаю, где тебя черти носят.

Ей лишь стоило дать знать мужу, и Мендель остался бы рядом. Вполне реальная альтернатива.

– Хорошо, мама.

– И не называй меня больше так.

– Хорошо, мадам Шпильман. – Однако в его устах это обращение не звучало ни чужим, ни оскорбительным. Она снова заплакала. – Но… Просто, чтобы ты знала. Я не один, я с друзьями.

Что за друзья? Любовь? Любовница? Любовник? Неужели он умудрился утаить от нее…

– Что за друзья?

– Старый друг. Он мне помогает. Госпожа Брух тоже мне помогает.

– Мендель спас мне жизнь, – вставила госпожа Брух. – Давно это было.

– Стоило стараться, – фыркнула госпожа Шпильман. – Он ей жизнь спас! Много добра это ему принесло…

– Госпожа Шпильман, – сказал Мендель. Он взял ее руки, сжал в своих. Ладони жгучие, горячие. Кожа его всегда была на два градуса теплее, чем у любого обычного человека. Так термометр показывал.

– Убери руки. – Она заставила себя сказать это. – Немедленно убери руки.

Сын поцеловал ее в макушку. Даже сквозь слой чужих волос она почувствовала этот поцелуй и чувствовала его еще долго. Менделе опустил вуаль, потопал из комнаты, увлекая за собой даму Брух.

Госпожа Шпильман еще долго сидела в новом кресле старого Людовика. Часы, годы. Холод охватывал душу, ледяное омерзение к Творению и Творцу, к Его уродливым творениям. Сначала ей казалось, что потрясена она поступком сына, грехом, от которого ему не отрешиться, но потом поняла, что испытывает ужас перед собой. Ей вспомнились преступления, совершенные ради нее, ради ее удобства, как будто капли черной жижи в громадном черном море. Ужасно это море, этот пролив между двумя берегами, между Намерением и Действием. Люди называют этот пролив своим «миром». Бегство Менделя – не отказ сдаться. Это сдача, капитуляция. Цадик-Ха-Дор тешил себя своим отречением. Он не желал стать таким, каким хотели его видеть мир и его евреи с зонтами, шляпами, скорбями, с их дождем, каким хотели его видеть отец и мать. Он не мог даже стать таким, каким бы он сам хотел себя видеть. Госпожа Шпильман надеялась, молилась об этом, сидя в кресле Людовика XIV, молилась, чтобы ее мальчик однажды нашел путь к себе самому.