Записки о французской революции 1848 года - Павел Анненков

Всех решительней отличался на поприще скандала «Le père Duchêne, gazette de la Révolution»{295} (целая семья Père Duchêne: le Père Duchêne, gazette de la Révolution, le vrai père Duchêne de 1848{296}, le travailleur, par la mère Duchêne{297}, le petit-fils du père Duchêne{298}, le père Duchêne, ancien fabricant de fourneaux{299}, les lunettes du père Duchêne{300} и проч.).

Но и тут [все это были только слабые копии] в этой [отвратительной] копии грязного и подлого Геберта заметна [была] удивительная черта: [никто из них] он еще [не хочет, видимо] не смеет сравняться с образцом и только [старается] берет от него спартанское ТЫ при обращении [смешное в эту минуту] к современным лицам, смешную (по настоящему времени) угрозу: горе вам! Я вас обличу! Да еще уверение, что он раздулся от гнева, что он готов лопнуть от негодования, и проч., но уже нет ни «х», ни «б», ни желчного бешенства предшественника. Впрочем, в нынешнем своем виде он еще был порядком неистов и яростен, но так как убеждения его оказались крайне сомнительными и многими объявлялись подкупленными с иными, совсем не республиканскими целями, то ругательства и провокации его имели только успех скандала, а не направления. Самого «Père Duchêne» превзошли враги и соименники его, другие «père и mère и petit-fils Duchên» в завистливой полемике с ним. Вот как, например, отзывается «le vrai père Duchêne» о вышеупомянутом соименнике своем: «Vieille caricature d'une passé hideux qui ne peut plus renaître, enfant mort-né des saturnales d'une imagination débauchée, ignoble exploiteur de la crédulité d'un peuple trop longtemps abusé, triste avorton d'une piteuse opération mercantile, jusques à quand lasseras-tu la patience du peuple souverain?..»[319]

Другой из этой фамилии «Le petit-fils du père Duchêne» появился вдруг как защитник порядка, благочиния, спокойствия [и обратился с следующей речью к осудившему его] [но защищает его на свой манер] и дал следующее определение собственного дела: «Un brutal, un barbare, un furieux; la rue était son domaine, il aimait à se vautrer dans la fange sanglante… il avait la sagacité du chien, la faim du loup; il était le limier qui menait toute la bande en hurlant»[320] Чудный способ уничтожить влияние имени, прикрывшись этим же именем.

Зато «la mère Duchêne» или лучше «Le travailleur par la mère Duchêne» называет Père Duchêne «vieux pendard»[321] и недовольна его умеренностью: «Si la mère Duchêne est bougrement en colère, c'est qu'elle s'aperçoit que tu ne l'es plus autant»[322].

Это единственный чисто цинический журнальчик, попавшийся мне в руки: «On dit, vieux pendard, que tu t'est laissé séduire par les beaux yeux d'une altesse dite républicaine… Si cela était, sache bien… que la mère Duchêne serait capable d'arracher les yeux rouges de ta poupée politique… Si encore tu te laissais enjôler par les fille du peuple, on te le pardonnerait, vieux scélérat, mais par ces langues dorées de bourgeoises décrottées, qui puent la viande humaine, fi donc, vilain, monstre d'homme! Ou oublies-tu que la sueur du pauvre a humecté les lèvres que tu baises?… Jette ta princesse dans le panier aux ordures, sinon la Mère Duchêne se divorce, de par les crétins qui veulent nous faire des lois pour eux»[323].

После подобного тона, конечно, можно усомниться в справедливости заметки моей о какой-то невольной, может быть, временной сдержанности журнализма при всей его распущенности, но ведь это единственный экземпляр. Говорили мне, что в предместиях издаются журналы возмутительного содержания, которые даже не заходят по сю сторону Бастилии, говорили, что есть журналы, даже не печатные, а литографированные в этом духе, раздающиеся только членам тамошних самых опасных клубов: des Antonins{301}, Quinze-vingt{302}, называли мне и имена их: le va-nu-pieds{303}, l'incendiaire{304}, но я никак не мог добыть их. В коллекцию мою случайно попался журнал под заглавием «la Guillotine» на красной бумаге с портретом Л.-Филиппа, показывающего грудь свою, на которой вырезана гильотина. Но, во-первых, он кажется простой спекуляций, а во-вторых, имеет две «адписи: 1793. Tout le monde y passera, – и другую: 1848. Persone n'y passera, a в-третьих, отличается тем сантиментальным изложением истории изобретения гильотины и первых ее жертв, которое как будто нарочно придумано, чтобы приучить к мысли об инструменте и к назначению его!

Затем бесчисленное количество социалистских листков, в которых теории Сен-Симона, Фурье, Л. Блана, Прудона перемешивались в каком-то удивительном хаосе [в котором почти], который еще раз свидетельствовал, как научные и теоретические истины, пущенные в народ, целиком перепутываются в его сознании… Случилось здесь то, что почти всегда бывает: от каждой теории взяты были ее резкие стороны, только выпуклые мысли, бросающиеся в глаза массе, сущность же ее, требующая размышления, оставалась в стороне. Так, в «la France libre»{305}, который издавался, говорят, бывшим учеником Политехнической школы, теория Прудона об изменении собственности во владение (possession) превратилась в уничтожение [собственности и капитала] и того и другого. Теория Луи Блана об участии государства в заказах обратилась в теорию ссуд денег всякому ни под что и с тем вместе по необходимости в теорию [надсмотра] надзора за должниками и гарантию против банкротства, [так всегда]. Но это высказано запальчиво и обнаруживает в писателе представителя множества клубных социалистов. Нельзя упоминать обо всех этих листках, журнальцах, которые [возвещали] говорили, требовали социализма, коммунизма, раздела собственности в тех общих фразах, затвержденных наизусть у главных представителей различных теорий, которые поясняются предшествующим и последующим, но, вырванные из полного учения, только кажутся инструментом для возбуждения страстей. Так, «Spartacus libérateur du peuple»{306} взял эпиграф из Прудона «la propriété-c'est le vol»[324], но у «его это положение, весьма обоснованное Прудоном, выходило просто-запросто призывом к истреблению грабителей-имущих. Подобное же значение имело у него и все экономические фразы учителей, как-то: le droit des travailleurs à l'intégrité de leurs produits[325] и проч., из которых выходило в результате не обновление общества [совершенное, простое], а совершенная невозможность существования какого-либо общества. Что касается до журнальцев, занимающихся участью женщин, как-то: «la Politique des femmes»{307} и др., то ничего темнее, запутаннее представить нельзя, хотя опять [в отрывочных положениях встречаются] тут беспрестанно встречались отрывки из положений людей, впервые поднявшие этот вопрос. Были, впрочем, листки, издававшиеся для народа и знатоками дела с примесью, разумеется, отчаянной политической полемики. Таков был листок фурьериста de Bonnard{308} «le Salut social journal des droits de l'homme, rédigé par les opprimés»{309} и листок с. – симониста Эмиля Барро{310} (Barrault) «Tocsin des travailleurs»{311}. Барро отличился еще потом письмом к Ламартину, в котором ловко доказывал, что его политика примирения должна привести непременно к междуусобной войне и ненависти всех партий лично к Л<амартину>. Взятые в общности все стремления социальной хаотической журналистики июньских дней чрезвычайно хорошо выражаются следующим журнальным декретом, напечатанном в каком-то листке: «Au nom du peuple français: Article Ir – Il n'y a plus rien. Art 2 – La Commission du pouvoir exécutif rendra une loi pour assurer l'exécution du présent article»[326].

Таким образом, мы упомянули о двух видах журналистики: террористической и социальной. К ним примкнул еще третий с половины июня – наполеоновский. Здесь представилось явление, указывающее, как должно ценить большую часть этих народных газетчиков. Один из издателей «Père Duchêne» г. Deschamps{312} отделился от редакции его и сам издает журнал «le Robespierre»{313}, в котором он заставляет говорить грозного человека от самого себя разный вздор. Все статьи журнала были подписаны Максимилиан Р<обеспьер>. В них Робеспьер гуляет по улицам и объявляет, что он не доволен тем-то и тем-то, и отзывается о себе следующим образом: «je rentre dans la carrière de la révolution-que j'avais quittée jeune encore – mûri par 60 années de méditations sur les découvertes du génie humanitaire»[327].

И дает советы не брать с него примера. Между прочим, он заявляет: «Des imprudents parlent de rétablir une cour prévotale pour juger sommairement les patriotes qui sont à Vincennes. Peuple souverain! par pitié pour les réacteurs tu ne le permettras pas: il y aurait là le germe du tribunal révolutionnaire, que repoussent nos moeurs de 1848…!»[328]

Правда, подобная попытка заставлять говорить деятелей старой революции от собственного имени уже была сделана в мае месяце журналом «le vieux cordelier, drapeau du peuple»{314}, который вывел на сцену аттического Камиля Демулена и вложил ему в уста следующую речь: «Bourgeois puisqu'il faut t'appeler par ton nom, si ta bouche conspue la foi et le génie; si, doué soudain du courage de la peur, tu veux arrêter la République dans son essor vers les grandes choses, je, suis là pour te faire rentrer dans ton marais, moi, adorateur du bien, du grand, du juste, moi artiste, moi, Camille Desmoulin. ((NI)»[329].

Как бы то ни было, но г. Deschamps издавал своего «Робеспьера» до тех пор, пока не обнаружилось наполеоновское движение, и тогда он вдруг бросил Максимилиана и стал издавать журнал «Napoléon républicain»{315}, в котором точно так же заставляет гулять Наполеона по улицам и точно так же говорить про себя глупости: «Je n'étais pas né pour la guerre»[330] и давать следующие советы народу: «Souviens-toi que tu es le seul souverain et que tes représentants sont tes commis»[331].