Тайная история Костагуаны - Хуан Габриэль Васкес
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ты знаешь, это я его убил. Я убил инженера.
Шарлотта плачет.
ОКТЯБРЬ. Вернувшись в Киншасу, Конрад пишет: «Все здесь мне отвратительно. Люди и вещи, но в особенности люди». Один из этих людей – Камиль Делькомюн, начальник филиала компании и непосредственный начальник Конрада. Неприязнь, которую он испытывает к английскому моряку – Конрад к тому моменту уже английский моряк, – сравнима лишь с той, которую английский моряк испытывает к Делькомюну. Учитывая обстоятельства, Джозеф К. понимает, что его будущее в Африке туманно и даже темно. На повышение по службе нечего и надеяться, не говоря уже о повышении жалования. Но он подписал контракт на три года, и от этого никуда не деться. Как же поступить? Стыдясь себя, сломленный Конрад решает спровоцировать ссору, чтобы заиметь повод уволиться и уехать в Лондон. Но ему не приходится прибегать к этой крайней мере: вполне настоящее обострение дизентерии служит лучшим предлогом.
НОЯБРЬ. Двадцатого числа отец просит меня посмотреть с ним на машины.
– Ты ведь столько раз уже их видел, – говорю я, а он отвечает:
– Я не про здешние. Поедем в Кулебру, там они больше.
Я не решаюсь сказать, что билет на поезд теперь не по карману ему как безработному, а уж мне и всегда был не по карману. Однако он прав: в момент прекращения на неопределенный срок работы по строительству канала велись в пяти точках, разбросанных между Колоном и городом Панама. Точка в Кулебре, принесшая больше всего головной боли инженерам, представляет собой два километра непредсказуемой своенравной геологии, и именно там стоят лучшие землечерпалки и самые мощные экскаваторы из всех приобретенных компанией за последние годы. Вот на это и хочет взглянуть мой отец 20 ноября: на брошенные останки самого громкого провала в истории человечества. В тот момент я не догадываюсь, что отец уже несколько раз пытался совершить это ностальгическое паломничество. Несмотря на глубокую печаль в его голосе, несмотря на усталость, отягощающую каждое его движение, мне кажется, что желание наблюдать ржавые груды железа – не более чем каприз разочарованного человека, и я отгоняю его, как муху.
– Съезди один, – говорю я. – Потом расскажешь.
ДЕКАБРЬ. Четвертого числа, после изнурительного пути длиною в месяц – замедлившегося из-за плохого самочувствия, – Конрад возвращается в Матади. Его несут на себе более молодые и сильные люди, и к этому унижению примешивается крайнее утомление. По дороге в Лондон Джозеф К. снова останавливается в Брюсселе. Но Брюссель за последние месяцы изменился: это больше не смертельно скучный город с белыми стенами, а центр рабовладельческой, первооткрывательской империи-убийцы, место, превращающее людей в призраков, настоящая фабрика деградации. Конрад своими глазами видел упадок колонии, и у него в голове, словно у пьяного, конголезские картинки начинают мешаться со смертью матери в изгнании, с неудачами мятежного отца, с империалистическим деспотизмом царской России, с предательством европейских держав по отношению к Польше. Так же, как европейцы поделили польский пирог, думает Конрад, они поделят Конго, а потом придет черед остального мира. Словно вторя мучающим его образам, страхам, унаследованным, несомненно, от отца, его здоровье ухудшается: у капитана Джозефа К. если не ревматизм в левой руке, так перебои в сердце, если не конголезская дизентерия, так панамская малярия. Дядя Тадеуш пишет ему: «Твой почерк так изменился – полагаю, по причине лихорадки и дизентерии, – что, увидев его, я более не могу быть счастлив».
В день его паломничества в Кулебру многие пассажиры-гринго видели, как отец в одиночестве садился на восьмичасовой поезд, и слышали, как он что-то бормотал себе под нос, проезжая мимо бывших точек работ, от Гатуна до Эмперадора. Близ Матачина он объяснял в пустоту, что название местечка происходит от того, что в этих местах умирало и ложилось в землю много китайцев, а у Боио-Сольдадо перевел оба слова, означавшие «Солдатский хутор», на английский, но больше ничего не сказал. В полдень, когда в поезде начал виться дух кушаний, взятых пассажирами в дорогу, видели, как он сошел в Кулебре, поскользнулся, кубарем скатился с железнодорожной насыпи и затерялся в сельве. Индеец куна, собиравший неподалеку травы со своим сыном, заметил его, и поведение отца показалось ему столь странным – тот небрежно пинал гнилые колоды, где могли таиться змеи, устало наклонялся, подбирал камни и швырял ими в обезьян, – что он пошел за ним и шел до самых машин. Мигель Альтамирано добрался до котлована, гигантского глинистого серого окопа, похожего на воронку от метеорита, и обозрел его с края, как генерал – поле боя. И тогда, словно кто-то решил бросить вызов законам Перешейка, пошел дождь.
Вместо того, чтобы укрыться под ближайшим деревом, чья непроницаемая крона отлично послужила бы ему в качестве зонта, Мигель Альтамирано побрел вдоль края котлована к исполинскому, оплетенному лианами созданию, вздымавшемуся на десять метров над землей. Это был паровой экскаватор. За последние полтора года ливни покрыли его толстым и твердым, как коралл, слоем ржавчины, но увидеть это можно было, лишь убрав три пяди наросшей повсюду тропической растительности, ветвей и листьев, которыми сельва старалась утопить экскаватор в земле. Мигель Альтамирано приблизился к ковшу и погладил его, как хобот старого слона. Потом медленно обошел экскаватор, останавливаясь у каждой ноги, отодвигая листья и трогая все детали, до которых мог дотянуться: старый слон был болен, и отец искал симптомы. Он быстро нашел живот монструозного зверя – кабину, игравшую роль машинного отделения, – и забрался туда. Больше он не выходил. Когда после двух дней бесплодных поисков по всему Колону и его бесплодным окрестностям я наконец нашел его, он лежал на сыром полу кабины. Волею судьбы в тот день тоже шел дождь, и я лег рядом с мертвым отцом и закрыл глаза, чтобы чувствовать то же, что и он в последние мгновения: жестокое биение капель о полый металл ковшей, аромат гибискуса, холод мокрой ржавчины, проникающий под рубашку, и усталость, безжалостную усталость.
Третья часть
…о рождении еще одной южноамериканской республики. Одной больше, одной меньше, не все ли равно?
