Тонкая нить - Наталья Арбузова

На даче в Удельной лес медленно укладывался спать, потому что солнце село за него час назад. Был обычный день, вернее, вечер – без отца. От опушки отделилась женщина и очень медленно прошла вдоль забора. В черновом варианте семилетний Витя Кунцов под лампой не поднял головы: высунув язык, выводил прописи – иногда усердие превозмогает и рассудок. Теперь, когда время вернулось вспять, вскинулся и подошел к калитке. Отворотивши лицо, незнакомка подала мальчику неприметный знак – завороженный, вышел на пустынную улицу. Похожа на его мать, только седая. Назавтра Витю спешно увезли в Москву. Дорогой он твердил про себя, боясь забыть: Б-2-47-30… Б-2-47-30… Нелюбо – не слушай: все наши прошли Высшую школу в лагерях, оттуда и учители. Царствует донос – значит, побеждает естественный отбор наоборот. Побеждает зависть, однако не до конца.

Нет, все-таки побеждает. Бабушка Тамара Николавна у себя в коммуналке мучается нажитыми в зоне болезнями и все не может вылезти встретиться с Витей на Калужской площади. Потом тихо помирает, и только считанные фразы по телефону – урывками – остаются от нее. В Высшей школе певческий ферейн ангелов поет Agnus dei, а тут отец, приехавший на майские из Арзамаса, кричит по персональному проводу: засажу! интеллигенция сраная! я вас научу свободу любить! Мимо ворот в сумерках проходит не горбясь женская тень, и в прежнюю колею велосипедному колесу уж не соскользнуть. Бабушка все еще жива, она ждет Витю возле метро. Идут вдвоем во дворы, на задах парка Горького. Сидят на мокрой скамье, подложивши Витин портфель – там ничего не раздавится – и мешок с тапочками. Долго, долго говорят.

Ильдефонс в Высшей школе на пятом курсе, уже лет пятнадцать, у них там все по-своему. Много чего умеет, летать – плевое дело. И Кунцов-сын тоже на пятом курсе физфака МГУ, сейчас они с Ильдефонсом смотрятся как ровесники. Кунцов-отец сжег горло в результате патологической любви к неразбавленному спирту, его свистящий шепот страшней крика. Витю берут в аспирантуру – зависимых людей у отца хватает. Но, согласно отцовской воле – на математическую физику. Что такое лучевая болезнь, в этой семье хорошо понимают.

У Ильдефонса несколько голубоватая внешность и прескверная манера играть в гляделки. Кунцов вообще не выносит пристального взгляда, а уж Ильдефонсова в особенности. Его чистоплюйства, интонации осознанного превосходства. Не выносит до физической тошноты. О блаженстве безгрешных духов – расскажите вы ей. Ильдефонс упертый трудоголик, вот как был Кунцов в первом приближении. Теперь Кунцов вольнослушатель в школе стрекоз, а Ильдефонс пусть парится. Самоусовершенствованье само собой сделается, и не околачиванием по двадцать лет на каждой ступени, а уж как-нибудь иначе. Кунцов начал потихоньку третировать Ильдефонса, догадавшись, что тот обыкновенная шестерка и ничего не решает. Сидят вдвоем в Коломенском на холме, сзади шатровая церковь, внизу Южный речной порт, рядом мусорные темно-голубые цветочки вероники. Ильдефонс учит иврит, Кунцов щекочет ему ухо травинкой. Ильдефонс не заливается краскою по уши, но на щеках его проступают нежно-розовые пятна, как у фарфоровых алтарных ангелочков. Очень смешно на фоне его высокомерия.

От бабушки остались не только три или четыре разговора – очень красивый тембр голоса – а еще почерневшая дача по Северной дороге, завещанная Вите. Низкий дом с анфиладой продуваемых комнат – на полу две распоротые изношенные шубки. Незастекленная веранда с проваливающимся полом выходит в сад, он узловат и запущен. В будыльях крапивы гниет яблочная падалица. Кунцов с Ильдефонсом жили здесь вдвоем поздней осенью и собирались зимовать. Никак нельзя сказать, чтоб небесные светила для Кунцова во втором его пришествии стояли благоприятно, и этот приставленный к нему воспитатель был ни рыба ни мясо. Печка дымила, люди кругом оказались жесткими, грибы сомнительными – все нелегко, несладко, зато по-другому. Проясняющаяся даль за полем тоже чему-то учила, и в прежней жизни Кунцов на такую авантюру вообще не пошел бы. Среди недели ездил вести занятия по матанализу на первом курсе физфака, в порядке педагогической практики. На ранних поездах чувствовал себя изгоем среди спевшихся, спившихся рабочих. Те знали, на какой станции кто из друзей-алкашей сядет, и крепко держали места. Видеть родителей не хотелось. Защита должна и так состояться, без вмешательства отца – это уж забота руководителя. Теперь у Кунцова не было такого дальнего прицела, как в первоначальной редакции судьбы. Надевши резиновые сапоги устрашающего размера, шли оба-два, меся глину, к свинарнику за свинушками. Дорогу туда украли – зацепили за арматурные ушки и увезли в личное пользованье. Сорокалетняя соседка приезжала на машине в кожаном пальто и вышитых цветочками джинсах, бегала по грязи на высоких платформах. Кунцов стал ходить туда, через дорогу, пока Ильдефонс пытался читать Библию на древнееврейском. Неизвестно, как обстояло дело с Ильдефонсом, но Кунцов явно перешел на следующую ступень в Высшей школе – это было заметно по лицу и осанке. Когда у Ильдефонса устают глаза от алефов и бейсов, он поднимается к потолку и застывает там подобно воздушному шарику.

Женщину звали Вандой – ревнивый Ильдефонс прозвал ее Вандеей. Работала администратором в гостинице, принадлежала к «элите» и с простыми смертными не разговаривала. Витенька Кунцов, конечно, был автоматически принят в высшем обществе вплоть до особого распоряжения, то есть покуда состоял при Вандее, представлен всемогущему лысеющему Боре, мойщику посуды в шашлычной на обочине шоссе. Над цинковой ванной красовался вставленный в рамочку Борин диплом об окончании института тонкой химической технологии. У Вандеи шустро грели батареи, постель была сухой и теплой, натура щедрой. Зима ушла, не принеся Кунцову ни сумасшедшего счастья, ни большого разочарованья. Даже тогда, на генеральной репетиции жизни, единственный, плачевно закончившийся брак Кунцова значил больше. В воспитательницы чувств Вандея явно не годилась. Прагматична до кончиков ногтей – довольно длинных. Песенно-распевное желанье «Эх, кабы Волга матушка да вспять побежала, эх, кабы можно, братцы да жизнь начать сначала» даже если сбывается, не обязательно оправдывает ожидания.

В общем, настала весна, двадцать четвертая, считая со второго рожденья Виктора Кунцова, да еще пятьдесят шесть лет до того, выходит ни много ни мало восемьдесят. Эта, небось, была получше той, талой, с городским смогом и дохлой расползающейся вороной. Земля проснулась живая, и упорная трава сныть лезла сильными ростками. Клуб автомобилистов под предводительством умеющего химичить химика Бори выехал гуськом на Медведицу. Ванда сразу поехала без дураков, и Витеньке Кунцову весело было высовывать бездумную голову навстречу ветру. Ильдефонс куксился на зад нем сиденье, мучась перспективой непрекращающегося восхожденья. И вот уж на месте, всяк со своей бензиновой плиточкой, стоящие выше разжигания костров счастливые владельцы жигулей мешают элитное варево из дефицитных продуктов. Весенний лес готовится отойти ко сну, птицы перекликаются взволнованными голосами.

Витенька Кунцов медленно, но верно становился Виктором Кунцовым, не совсем таким, как пятьдесят шесть лет назад, но и не сильно отличающимся от прежнего. Для того, чтоб переломить тенденцию, влияния Ильдефонса явно не хватало – у этого духа была слабая энергетика. Существовало, если позволительно так сказать в данном случае, что-то еще, некое другое измеренье, иные сферы, но Виктору Кунцову они не открывались. Мелькнуло тогда, в семь лет, на даче вблизи лесной опушки – и не состоялось. Смешно думать, что написанье диссертации с применением методов теории функций комплексного переменного к изучению колебаний напряжения в электрических цепях могло занять человека, заглянувшего по ту сторону занавеса. Срочно требовалось еще одно чудо, ибо воскресенья вороны оказалось мало. Виктор Кунцов сидел промеж спящих польских палаток, жег костерок, самолично и самочинно. Чудо сформировалось у кромки ночного леса и пошло прямо на него.

Чего ждать от ночного леса? Мелисанды, не умеющей объяснить, откуда она взялась? Даль повыслала опять не такую уж молодую женщину, лет тридцати семи, если не больше. Видно, по второму кругу живучи, Кунцов был приговорен дважды наступить на одни и те же грабли. Женщина подошла к огню – не сказавши ни слова, села на бревно. Бревно как таковое было у одного Кунцова, у остальных только складные стулья. Подтащил его к Вандиной палатке, сырое и корявое, на нем отсиживался, отмалчивался среди совсем чужих пиров. Поздняя гостья поглядела на пламя – оно тут же полыхнуло стенкой, взлетело лентой к темному небу, осветило его в глубину. Высветились те миры, что раньше не впускали Кунцова – теперь наконец впустили. Ильдефонс проморгал краткое мгновенье, когда можно было. Лежал с открытыми глазами, формируя одно за другим числа Фибоначчи. Тесная тьма палатки накрыла его с головой. Так и остался на пятом курсе Высшей школы, далеко еще не выпускном.