Опоенные смертью - Елена Сулима

Начнет помогать.

Вырос,

Стал выпивать...

Да... это седина. - Отпрянула она от зеркала.

- Ты слышишь?

Слов не было в ответ. Удивительное безмолвие охватило её душу. Она не ни рассказывать, ни объяснять... Не могла даже про себя перечислить все то, что произошло с ней несколько часов назад, тем более - осмыслить. Этот кусок времени нерастопляемой льдиной застыл в ней.

Она вышла из туалета и снова села перед Фомой на край пустой койки.

Он, продолжая рассказывать, указал ей ладонью на кипятильник, заварку чая, банку растворимого кофе и стакан, как бы предлагая самой распорядиться всем этим и попить чайку с дороги.

"Потрясающе, - подумала она. - Он целый день ворочался на постели с похмелья, и ему даже в голову не пришло угостить меня хотя бы чаем с дороги", - подумала так, словно смотрела на эту ситуацию двух людей мужчины и женщины откуда-то сверху, издалека. Так, словно жизнь её кончилась давным-давно, но тело ещё не растворилось во времени и пространстве прозрачной дымкой. Подумала и уставилась на него, казалось она внимательно слушает его.

А Фома умиленный её прозрачно-усталым лицом, её распахнутыми глазами, в которых застыло выражение человека увидевшего необычайное нечто, как откровение, продолжал:

- И жил потом смотрителем угрюмых дебрей ржавых труб, завинчивал винты, подкручивал тугие гайки... И пил по вечерам. И рассуждал о Канте, Гегеле, пришельцах... высших смыслах с местными алкашами. И гудели трубы отопления, требуя трезвого взгляда на эту жизнь в данном разрезе...

А потом поступил на журфак и оглянулся. Вокруг: благополучные детишки утопали в собственной никчемности и скуке. Ты такая же была. Я же знаю. То есть в сущности никакая. Потому что все просто прибывали там, куда их засадили родители ли, общественное мнение, что это отличный факультет, обстоятельства... И никто за себя драться не умел. А я умел. Умел. И чувствовал, что нечего терять. И все как будто бы заранее обречено. А я-то думал!.. А... - он отчаянно махнул рукой, словно старая обида вновь резанула его. - Не вписывался я. Не принимали меня в свою компанию. Не так одет-с был, видите ли. Ах, так!.. - думаю, - ну я вам покажу - вы все вокруг меня закрутитесь!

Вот и стал классиком своего поколения - на винте никогда не сидел, обходился традиционными способами... Мне же сорок семь... А я все со шпаной... И никто не обвинит меня в консерватизме - я всегда авангард.

- Я пойду. Очень спать хочется. - Улыбнувшись сомкнутыми губами, словно извиняясь, тихо сказала она.

- Да что вы все такие малохольные? А я Вам, мадам, о стоящем!.. сорвалось с его губ.

- О стоящем? Кто знает на самом деле, что чего стоит... Чего кому надо?

- Сумасшествия тебе не хватает для полного шарма!" - сказал, кривясь усмешкой.

- Это как-то пошло... вульгарно.

- Немного вульгарности вам не помешает. Вот у Тарантино, бабы только так шпарят... Давай разовьем? Хочешь, я из тебя сделаю настоящую богемную бабу?! Сначала надо сменить гардеробчик. Юбку длинную, черную, с дыркой в самом неожиданном месте... Или, наоборот шорты зимой, грубые носки под ботинки... марихуану... И чего ты такая вялая? Совсем не реагируешь. Впрочем, тебе идет... Главное, чтобы никто не догадался - о чем ты думаешь, и чего хочешь.

- Прости, но я хочу спать.

- А я-то не пойму, несу тебе автобиографию, думаю - как она слушает!.. А ты... вы, мадам, ушли из себя - и не вернулись обратно. - Он схватил её за локоток и потянул к постели. Ему не хотелось, чтобы она уходила к себе. Но Алина резко вырвалась. Встала перед ним, лицом к лицу, и твердо глядя в глаза, нарочито четко сказала:

- И что же дальше?

- А ничего. - Отмахнулся он, откровенно показывая, что ему скучно, Забыться, напиться, проснуться под забором, очнуться и начать жизнь с нуля.

- Я пила с тобою, ну и что? - она пожала плечами.

- А... - поморщился он, - Не так. Все у вас как-то, мадам, в рамках вашего воспитания. И никуда за рамки, даже пьяная.

- А у Вас в рамках вашего воспитания.

- Воспитания... - хмыкнул он презрительно. - Я себя воспитал свободным. Знаешь ли ты, что такое свобода?!

- "Свобода бить посуду" - пробурчала она строку Окуджавы себе под нос.

- Вот именно! А ты даже не одной бутылки не разбила.

- А зачем? - давно забытое чувство гнева и презрения нарастало в ней.

- А затем! Чтобы было: "вот так!". Круче!

- И почему это не может быть свободы мыть посуду?.. - прошептала она, справившись чувством нарастающей ненависти, снова, почувствовав себя тенью. - Что дает твоя свобода?..

Он расслышал лишь слово "дает" и откликнулся на него.

- А бросьте Вы, мадам! Свободу дает лишь свобода! Свобода во всем! А ты - вся как в тисках! Цивилизованная уж больно. А вот почувствуешь себя крутой, такую силу получишь!

- Силу получаю от неба. - Выкрикнула она и чуть не поперхнулась. И онемело снова все у неё внутри, и память песни неба в северном сиянии, и пуль брызжущих из автомата... отчаяние... опустошение... механичность действий...

И подумалось ей: "Я уйду, а они-то все останутся".

- Не вписываешься ты... - словно наконец-таки догадавшись о её желании побыть одной, и взяв её безвольно опущенную руку, поцеловал её домашнюю ладошку, отпуская.

ГЛАВА 15

И что за кайф инкогнито перебираться из города в город с этой странной женщиной?.. Вроде бы журналисткой, но начисто лишенной журналисткой бойкости и бравых манер бывалой бабы, к которым он привык. Вроде бы с замужней женщиной, и в тоже время совершенно одинокой. Вроде бы с той, которая знает, что такое роскошная жизнь, но не брюзжит, не визжит, не скандалит. Скука! И не каких тебе рекламных акций.

Словно действительно приехала сюда работать. Это она-то работать?! Можно подумать, что ей деньги нужны. Может, она уже давно того... А он и не понял. - Думал Фома, и чувствуя, что качается на качелях между неприязнью к ней, как к элементу чуждому, оттого и вредному беспонтовой влюбленностью. Но - в компании жить веселее. Пора отрываться!

Отрываться. Растворяться в знакомой обстановке, в бессмысленной динамичной тусовке приятелей. Принять свой прежний, удобный ему вид, чувствовать себя собой - настоящим. Но командировку не прервешь. А одинокость мучает. Шума не хватает. Компании. Но как своих найдешь в такой чужой глуши?.. - и тут его осенило: - Есть такой народ! Конечно же - на Урале! Там, в бывшем Свердловске, были люди, которые знали его, почитали как бывшего кумира репортажа, потому как заезжал он туда в былые времена нередко и не втихаря.

Он предложил поменять город. Она была на все согласна. Равнодушно согласна.

ОСТАЛОСЬ СТО ШЕСТЬДЕСЯТ ПЯТЬ ДНЕЙ.

Он не знал, что давно отстал от жизни. И привез её не в тот мир, который оставил десять лет назад потрясенным им, как героем, взлетевшим на волне перестроечной прессы. Жизнь творческой элиты Екатеринбурга теперь полностью погрузилась в интернет. Перестроечные тусовки давно прекратились. Можно сказать, что народ жил не в городе, не во времени, а заблудившись раз и навсегда в компьютерной сети, превратился в компьютерных марлоков, тех самых, что ни за что не хотели вылезать в реальность из своих пещер. Но все же выползли и встретили их в аэропорту.

И шумной толпою объяли их странные, шумные люди. Одетые театрально не так, как все, словно каждый вышел только что из своего спектакля. Каждый рвался пожать руку Фоме, и все что-то говорили, говорили наперебой, косились на Алину, но не спешили представляться.

- Надо бы взять такси... Сколько на всех потребуется машин?.. трезвый взгляд на вещи возобладал в Алине.

- Такси! Такси! - кинулся наперерез подходившему троллейбусу молодой человек, напоминающий Гоголя, в длинном черном пальто и широкополой шляпе. Трамвай остановился.

И цвет уральской творческой былой молодежи с гиканьем ломанулся в салон. Каждый был чересчур бодр, дабы не показаться не тем былым, великолепным когда-то, другим. Каждый картинно подбадривал другого. Постепенно каждого завораживала всеобщая эйфория встречи.

- Как так, залететь в Екатеринбург, и не проехаться от аэропорта до дома на троллейбусе?..

Так начался Екатеринбург. Так закружил и лицами и голосами, цитатами из книг и фильмов перемежавшимися со сбором денег для таксиста. Таксисты, как очень-очень давно в Москве, служили поставщиками водки.

И улыбался Алине мир карикатурной улыбкой. И приняла она его таким. И поняла она, что слишком тяжело и глупо доживать последние дни своей жизни всерьез.

В глазах мира они не значили ничего, поэтому легко назначили весь мир сплошной периферией. Словно пираты, взявшие корабль на абордаж почувствовавшие вдруг, что они и есть его полноправная команда, неслись по ветру собственных легенд. Выписывали мертвыми петлями собственную историю.

- А почему тот, что похож на Гоголя, к тому ж писатель живет под такой странной кличкой - Друид?..

- А-а!.. - хором эмонировали сами себя слагатели и сказители:

- Однажды он вышел из дома в белом костюме, попил с Копытиным в сквере пивка, сидели они, ну как в Америке, прям на траве, чем эпатировали домостроевские вкусы наших сибиряков. "А чем мы хуже, американцев? - орал Друид, на недоумение прохожих, а встал и понял чем. На заднице все было пропечатано. Быть может, там у них трава, как и ихнее пиво, из синтетики, зато у нас все до предела натуральное. И так настал конец любимому прикиду Остапа Бендера, не видать теперь ему Рио. Вот и купил красителей и покрасил его в ярко травяной цвет, в знак протеста о невыезде за границу, философский был акт. Ну и чем наш Друид не Друид? Друиды-сказатели тоже в зеленом ходили. А когда он в нем выходит, весь наш город стоит в отпаде.