Собрание сочинений. Том 1. Ким: Роман. Три солдата: Рассказы - Редьярд Киплинг

Ребенок повернулся на подушке — ею служили громадные, мускулистые руки отца — и взглянул на Кима из-под отяжелевших век.

— И все было напрасно? — с интересом спросил Ким.

— Все напрасно, все напрасно, — потрескавшимися от жара губами сказал ребенок.

— Боги дали ему по крайней мере здоровый ум, — с гордостью сказал отец. — Подумать только, как он слушал все и понял. Вон там твой храм. Теперь я бедный человек: слишком много жрецов имели дело со мной. Но мой сын — мой сын, и если дар твоему учителю может послужить его излечению, я уже не знаю, что и сделать тогда.

Ким задумался, дрожа от гордости. Три года тому назад он быстро воспользовался бы положением и ушел бы беззаботно. Но почтение, оказываемое ему джатом, подтверждало, что он, Ким, взрослый человек. К тому же он перенес сам несколько раз лихорадку и знал достаточно, чтобы понять, что болезнь ребенка происходит от истощения.

— Вызови его, и я дам расписку на лучшую мою пару волов, только бы ребенок выздоровел.

Ким остановился у наружной резной двери храма. Банкир из Аджмира в белой одежде, только что очистившийся от своих грехов, спросил юношу, что он делает тут.

— Я — чела Тешу ламы. Служителя Божия из Бод-юла, находящегося тут. Он велел мне прийти. Скажите ему.

— Не забудь ребенка! — крикнул надоедливый джат и затем стал причитать по-пенджабски: — О святой, о ученик святого и боги надо всеми мирами, взгляните на горе, сидящее у ворот! — Эти крики так обычны в Бенаресе, что никто из прохожих не повернул головы.

Банкир, примиренный со всем человечеством, скрылся в темной глубине храма. Потянулись одно за другим легкие, никем на Востоке не считаемые мгновения. Лама спал в своей келье, и никто из жрецов не хотел будить его. Когда стук его четок, наконец, нарушил покой внутреннего двора, где стоят спокойные изображения архатов,[16] послушник шепнул ему: «Твой чела здесь», — и старик пошел быстрыми шагами, забыв конец молитвы.

Как только высокая фигура ламы показалась в дверях, джат подбежал к нему и, подняв ребенка, крикнул: «Взгляни на него, Служитель Божий, и, если захотят боги, он будет жив, он будет жив!»

Он порылся в поясе и вынул мелкую серебряную монету.

— Что это? — Взгляд ламы обратился к Киму. Он говорил на языке урду гораздо лучиге, чем прежде под Зам-Заммахом, но отец не дал им переговорить между собой.

— Это просто лихорадка, — сказал Ким. — Ребенка недостаточно кормят.

— Его тошнит от всякой пищи, а матери нет здесь.

— Если позволите, я могу вылечить его, Служитель Божий.

— Как! Из тебя сделали врача? Подожди здесь, — сказал лама и сел рядом с фермером на последней ступеньке храма, а Ким, искоса поглядывая, медленно открыл ящичек из-под бетеля. В школе он мечтал, как вернется к ламе сахибом, как подразнит ламу прежде, чем откроется ему. Гораздо больше драматизма было в его теперешнем виде, когда он шарил среди бутылочек с нахмуренным лицом, останавливаясь для размышлений и бормоча заклинания. У него был хинин в таблетках и еще какие-то темные лепешки, вероятно, из мясного сока, впрочем, ему это было все равно. Ребенок не хотел есть, но стал жадно сосать лепешки и сказал, что ему нравится их соленый вкус.

— Так возьми вот эти шесть лепешек. — Ким подал их фермеру. — Возблагодари богов и вскипяти три в молоке, остальные три в воде. Когда он выпьет молоко, дай ему это (он подал полтаблетки хинина) и хорошенько укутай. Дай ему воду из-под остальных трех лепешек и другую половину этой белой лепешечки, когда проснется. Вот тут еще темное лекарство, которое он может сосать дорогой.

— Боже, что за мудрость! — сказал фермер, хватая лекарство.

Ким припомнил все, что мог, о том, как его лечили осенью от малярии, прибавив только красноречие, чтобы произвести впечатление на ламу.

— Теперь ступай! И приходи утром.

— Но цена, цена, — сказал джат, поводя своими сильными плечами. — Мой сын, мой сын. Теперь, когда он поправится, как я могу вернуться к его матери и сказать ей, что я принял помощь и ничего не дал за нее?

— Все эти джаты похожи друг на друга, — кротко сказал Ким.

Джат стоял со своим ребенком, а мимо шли королевские слоны.

— О, погонщик, — сказал он, — за сколько ты продашь этих осликов?

Джат разразился хохотом, заглушенным извинениями, с которыми он обратился к ламе.

— Это поговорка моей страны, сказанная совсем по-тамошнему. Таковы все мы, джаты. Я приду завтра с ребенком, и благословение богов очага — добрых маленьких богов — да будет над обоими вами… Ну, сын, теперь мы снова станем сильными. Не выплевывай, мой князек! Царь моего сердца, не выплевывай, и к утру станем сильными людьми, борцами, умеющими управляться с дубинами.

Он пошел дальше, напевая и бормоча что-то. Лама обернулся к Киму, и вся старческая, полная любви душа отразилась в его узких глазах.

— Вылечить больного считается большой заслугой, но сначала надо приобрести знания. Это было сделано умно, о Всеобщий Друг.

— Я стал умным благодаря тебе, Служитель Божий, — сказал Ким, и, забывая только что сыгранную комедию, забывая школу св. Ксаверия, забывая свою белую кровь, забывая даже Большую Игру, он наклонился, по магометанскому обычаю, в пыли храма, чтобы дотронуться до ног своего учителя. — Моими знаниями я обязан тебе. В течение трех лет я ел твой хлеб. Время моего ученья окончено. Я освобожден от всяких школ. Я прихожу к тебе.

— В этом моя награда. Войди! Войди! Все ли хорошо? — Они вошли во внутренний двор, на который падали золотые лучи вечернего солнца. — Встань так, чтобы я мог видеть тебя. Так! — Он оглядел Кима критическим взором. — Это уже более не ребенок, а взрослый, зрелый по уму, врач по виду. Я хорошо сделал, я хорошо сделал, когда отдал тебя вооруженным людям в ту темную ночь. Помнишь ли ты наш первый день под Зам-Заммахом?

— Да, — сказал Ким. — Помнишь, как я выскочил из экипажа в первый день, когда отправился…

— К «Вратам знания»? Помню! А тот день, когда мы ели пирожки за рекой у Нуклао? Много дней ты просил милостыню за меня, а в тот день я просил за тебя.

— Была основательная причина, — заметил Ким. — Я был тогда учеником во «Вратах знания» и одет сахибом. Не забывай, святой человек, — шутливо продолжал он, — я все еще сахиб, по твоей милости.

— Да. И очень почтенный сахиб. Пойдем в мою келью, чела.

— Откуда ты это знаешь?

Лама улыбнулся.

— Во-первых, через доброго священнослужителя, которого мы встретили в лагере вооруженных людей.

Теперь он уехал в свою страну, и я посылал деньги его брату. (Полковник Крейтон, ставший попечителем Кима после того, как отец Виктор уехал в Англию со своим полком, вряд ли был братом священника.) Но я недостаточно хорошо понимаю письма сахиба. Их нужно переводить для меня. Я избрал более верный способ. Много раз, когда я возвращался после моих исканий в этот храм, всегда бывший гнездом для меня, сюда приходил один человек, который искал просветления. Он говорил, что был индусом, но все эти боги надоели ему. — Лама указал в сторону архатов.

— Толстый человек? — спросил Ким, прищурив глаза.

— Очень толстый. Вскоре я заметил, что его ум занят только пустяками — дьяволами и чарами, тем, как происходит чаепитие в монастырях и каким образом мы посвящаем новичков. Это человек с бесконечными вопросами, но он был твой друг, чела. Он сказал мне, что ты на пути к большим почестям в должности писца. А я вижу, что ты врач.

— Да, я — писец, когда бываю сахибом, но это остается в стороне, когда я прихожу к тебе, твоим учеником. Я закончил годы, предназначенные для ученья сахиба.

— Ты был вроде послушника? — спросил лама, утвердительно покачивая головой. — Ты освобожден от ученья? Я не хотел бы, чтобы ты вышел незрелым.

— Я совершенно свободен. В назначенное время я поступлю на государственную службу писцом.

— Не воином. Это хорошо.

— Но сначала я пришел побродить с тобой. Поэтому я здесь. Кто просит вместо тебя? — быстро продолжал он, желая прекратить расспросы о себе.

— Очень часто я прошу сам, но, как ты знаешь, я редко бываю здесь, только тогда, когда прихожу посмотреть на моего ученика. Я прошел пешком и проехал по железной дороге весь Индостан с одного конца до другого. Великая, удивительная страна! Но, когда я останавливаюсь здесь, я чувствую себя, как в своем Бод-Юле.

Он оглянул с довольным видом свою маленькую чистую келью. Сиденьем ему служила низкая подушка, на которой он расположился, скрестив ноги, в позе Будды, погруженного в размышления Перед ним стоял стол из черного тика, менее двадцати дюймов в вышину, уставленный медными чайными чашками. В углу стоял крошечный алтарь, также из резного тика с медным изображением Будды; перед ним была лампада, жертвенник и пара медных цветочных горшков.