Я дрался в Вермахте и СС. Откровения гитлеровцев - Артем Драбкин

В ноябре 1948 года меня перевели в лагерь в Боровичи. Там я работал на угольной шахте. Работа была трудная, но мастер следил за безопасностью, так что все было в порядке. В целом я в плену свое отработал, русские тоже сдержали слово, отпустили нас домой.

– Когда вас отпустили домой?

– В конце ноября 1949 года. В мой день рождения, мне исполнилось 23 года, пришел поезд. Буме! Мы уже сидим в поезде домой, но поезд не трогался. Знаете почему? Пришел русский офицер, контролировать, все ли в порядке, продукты, отопление, и заметил, что на нас только тонкие рабочие брюки, хотя был уже ноябрь, а с первого октября мы должны были получить ватные штаны. И вот мы ждали, пока со склада грузовик не привезет 600 пар ватных брюк. Надо сказать, что это было очень тревожное ожидание. Последние два дня проверяли списки отправляемых и некоторых вычеркивали. Когда мы уже сидели в поезде, одного моего товарища вызвали из поезда. Он только сказал: «О, боже!» – решив, что его вычеркнули. Он пошел в комендатуру и через 10 минут вернулся ликующий, поднял руку, показал золотое обручальное кольцо и сказал, что администрация ему вернула кольцо, которое он сдал как ценную вещь. В Германии никто этому не верит, это не подходит под стереотип русского плена.

– Вы получали деньги за работу в лагере?

– Когда я работал в угольной шахте, получал. С мая 1949 года мне, как zaboitschik, платили 200 рублей. Те, кто толкал вагонетки, ничего не получали, потому что мы не выполняли норму. Мы не могли ее выполнить – она была слишком большая. В итоге все деньги, что мы получали, уходили в социальную кассу, нам ничего не оставалось. Один мой товарищ, который сейчас живет в Канаде, работал в Москве на обивочной фабрике. Там немецкие офицеры получали 490 рублей в месяц. В лагере был киоск, в котором можно было купить вообще все. К ним в лагерь пришел русский генерал, посмотрел на этот киоск и сказал, что это могут купить только русские генералы и немецкие военнопленные. Плохо было в маленьких лагерях, которые были экономически необеспечены, – добыча торфа, стройка, каменоломни.

– Какие были отношения с антифашистами?

– У меня только в одном лагере были антифашисты, отношения с ними у меня были нормальными. В целом отношение к антифашистам было не очень хорошим.

– В лагере сохранялась военная иерархия?

– Нет. В одном лагере была группа офицеров, но они работали вместе со всеми. Не работали только полковники и генералы. Им было плохо, потому что работа – это терапия. Когда человек целый день сидит в лагере, ничего не делает, только думает, это плохо. Я таких видел, они выглядели жалко. Были офицеры, которые добровольно шли работать.

Через неделю пути по России и Польше ближе к вечеру мы пересекали мост через Одер. Один из нас запел: «Возблагодарите Господа!» И многие подхватили. Я и не знал, что так много людей знают наизусть этот хорал. Никогда я его не пел с таким волнением, как в тот момент.

Бурхард Эрих (Burkhard, Erich)

Синхронный перевод – Анастасия Пупынина

Перевод записи – Валентин Селезнев

– Меня зовут Эрих Бурхард, я родился в 1919 году в Силезии в маленькой деревне Растхоф. В 14 лет я окончил школу и пошел учиться на слесаря по машинам. В 19 лет я попал в Трудовое агентство, которое занималось начальной военной подготовкой. Оружия нам не выдавали, мы работали как гражданские специалисты. Нам платили 25 пфеннигов в день. Каждые десять дней мы получали 2,5 марки. Через полгода, в декабре 1939-го, я попал в вермахт, в резервную роту, находившуюся в Ганновере. За два месяца я прошел обучение на водителя и в феврале 1940 года сдал на права – это мне очень помогало во время всей моей службы. После учебы я попал в роту снабжения 71-й пехотной дивизии. А 10 мая началась война с Францией. Наша рота в основном отвечала за доставку боеприпасов на передовую. Потери у нас были небольшие, всего пять или шесть человек были убиты во время налетов авиации. Мы же не пехота! Для нашей роты французская кампания была несложной, особенно по сравнению с войной в России. После французской кампании мы вернулись в Германию, в Кенигсбрюк Дрездена. Там мы находились с октября 1940 года по март 1941-го. Отдыхали и пополнялись. В конце марта 1941 года мы двинулись на восток, что нам предстоит, никто не знал. 22 июня 1941 года рано утром мы вступили в Россию. Мы наступали в направлении Лемберга (Львова) и Клева.

– Вам объяснили, зачем вас перевели на восток?

– Нет, никто ничего не объяснял. Мы были в армии и делали то, что делали все. Я бы никогда не пошел в армию добровольцем, я по характеру не солдат. На протяжении всей войны я ни разу никуда не вызвался добровольно – это была моя принципиальная позиция. Если у меня приказ, то я его выполняю, а нет – значит, нет. Добровольно я ничего не делал. У нас в армии была поговорка: «Солдат не должен думать, он должен выполнять приказы». Обращение Гитлера нам не зачитывали. Мы перешли границу, началась стрельба, и нас атаковали русские танки.

Я воевал в роте снабжения – подвозил боеприпасы. Потерь у нас в роте не было ни от бомбежек, ни от партизан, хотя налеты русской авиации были постоянно. Осенью нас сняли с фронта и отправили на пополнение, поскольку под Киевом у пехоты были большие потери. Так что зиму 1941 года я провел во Франции.

– Как вас встречало местное население?

– На Украине гражданское население встречало нас цветами. Однажды в воскресенье перед обедом мы приехали на площадь перед церковью в маленьком городе. Туда пришли женщины в нарядной одежде, принесли цветы и клубнику. Я так считаю, что, если бы Гитлер, этот идиот, дал украинцам еду и оружие, мы могли бы идти домой. Украинцы сами воевали бы против русских. Позднее стало по-другому, но на Украине в 1941-м было так, как я сказал. Про то, что делали с евреями, что творили полицейские службы, СС, гестапо, пехота не знала.

– Что вас поразило на Украине?

– Украина красивая, деревни нам нравились, дома, покрытые соломой, загоны, в которых были гуси, коровы. Лошади свободно паслись. Было красиво, если бы не война.

– Вы помните первого русского солдата, которого вы встретили?

– Это были пленные, которые сложили оружие и которых вели в тыл. Это я помню. Отношение к ним было нейтральное. Мы их поодиночке не видели и никаких персональных отношений с этими людьми не имели. Пленные и пленные.

– Когда вас в октябре 1941 года отправили во Францию, вы это восприняли как облегчение?

– Да, хотя там снова была муштра, но там не стреляли. Роты снова пополнили до штатной численности военного времени. Я стал пулеметчиком МГ-42 в восьмой роте тяжелых пулеметов.

– Как вы восприняли поражение немецкой армии под Москвой?

– Мы узнали, что немецкие солдаты под Москвой должны были отступить. До того мы только наступали, и это было чем-то само собой разумеющимся. Восприняли это как временную неудачу. Считалось, что отступили потому, что не были готовы к зиме, а с наступлением весны мы опять пойдем вперед.

11 апреля 1942 года нас снова отправили в Россию. Десять дней мы ехали на поезде до Харькова. 28 апреля к юго-востоку от Харькова нас ввели в бой. Провоевал я недолго. Среди солдат стали искать людей с автомобильными правами. Я попал водителем машины в штаб батальона. Прежний водитель этой машины погиб, машина осталась целой. Наша дивизия была пехотной, а это значит, что все было на конной тяге. В батальоне имелось два мотоцикла для посыльных и два грузовых автомобиля – это были единственные машины батальона. Летом 1942-го оба мотоцикла и один грузовик подорвались на минах. Так что я остался один. Я был прислугой на все случаи жизни – возил снаряды, раненых, ездил по разным поручениям.

Донские степи, Миллерово. Каждый день бои и большие потери. Как-то раз я вез боеприпасы в батальон и прямо передо мной снаряд попал в грузовик, в котором было пятнадцать человек с пулеметом. Они все вылетели из машины. Этой картины я никогда не забуду. У двух товарищей верхние части тела свисали на кишках из грузовика головой вниз, а нижние части тела были в кузове грузовика. Потом, когда их хоронили, мы не могли определить, какая нижняя часть принадлежит какой верхней части…

24 августа мы переправились через Дон у Калача по временному мосту. От Калача до Сталинграда примерно 60 километров калмыцкой степи. Каждый день мы продвигались вперед, и чем ближе мы продвигались к Сталинграду, тем сильнее было сопротивление. Мы продвигались вперед все медленнее. В начале сентября мы достигли окраин Сталинграда. Вошли в город и через Красную площадь дошли до Волги. Потом нашу часть отвели назад. Фронт проходил вдоль Волги, а потом уходил в степи. Это называлось Ригель-позиция. Наша 71-я дивизия стояла на Волге, южнее Сталинграда, в районе Бекетовки на так называемой Зюд-Ригель-позиции. Наступила зима. Нам очень повезло, что мы лежали в руинах. Тем, у кого были позиции в степи, было намного хуже. Знаете, как может быть холодно в степи зимой, на 30-градусном морозе?! Земля промерзла и стала каменной, нельзя было ни окопаться, ни построить бункер. Они все замерзали, и многие замерзли насмерть.