Три времени ночи - Франсуаза Малле-Жорис

— Лучше я схожу за доктором Пишаром, мадам.

— Нет, нет.

Она хочет видеть Шарля, молит, чтобы его привели, даже если после ей суждено умереть.

— Марта, милая, сходите за ним еще разочек, последний. Потом, если хотите, я буду принимать только доктора Пишара. Марта, я дам вам янтарное ожерелье, все, что пожелаете.

Она говорила, как ребенок, жалобным тонким голосом, как ребенок, которым никогда не была.

— Марта, милая, дорогая!

Марта почти плакала. Она уже хотела побежать за Пуаро, как вдруг хозяйкин голос меняется, в нем вновь слышится строгость.

— Нет, Марта, не слушай меня, это дьявол, это он!

Марта остановилась. Однако опять появляются детские интонации, лицо Элизабет опять морщится, из глаз текут слезы.

— О, я так несчастна! Позови его! Умоляю!

Марта вконец растерялась.

— Но, мадам, если это вам во вред…

— Я люблю его, люблю… один только разочек, последний.

Начинается бред, и она полностью отдается ему; какое облегчение наступает после этих слов, после этих признаний, никто не верит, и Элизабет знает, что не сама говорит, и все-таки какое облегчение, когда дашь выговориться странному голосу, нашедшему в тебе пристанище, словно прорывается бурдюк с водой, сливается отстой нежности, желания. Элизабет вздохнет свободнее, когда все будет сказано, исторгнуто.

— Когда я увидела его на святой горе, я сразу почувствовала… дьявол был в свинине… когда…

Марта в страхе крестится. Она готова поверить, что дьявол действительно сидел в свинине. Разве не слышала она уже массу таких историй? Но как должна была измениться гордая Элизабет, которая, было время, смеялась над монашкой, проглотившей дьявола вместе с листом салата, Элизабет, усердная читательница Франциска Сальского, Фомы Аквинского, спорившая со священнослужителями, которые изумлялись ее познаниям, изучившая и Библию, и заблуждения еретиков, как она должна была измениться, чтобы увидеть дьявола в куске мяса, в сердечном порыве, в плотском желании!

И все-таки разве дьявол был тут совсем ни при чем?

— Скажи, кого ты любила… — кротко шепчет не ведающий жалости Шарль. Он знает, что мучает Элизабет, знает, что после его ухода она будет ужасно казнить себя, однако Шарль так жаждал ее любви, так хотел наконец вырвать у нее признание.

— Признайся, что никого. Ты никого не любила, ты всегда боялась. Теперь же, когда ты любишь меня, ты хочешь увериться, что тут примешался дьявол. Но ведь не дьявол, а ты меня любишь, ты…

— Нет, нет, — вздыхает она.

Бледная, без кровинки в лице, с рассыпанными по подушке волосами, с полуопущенными веками, она лежала, изнуренная долгими постами, и нервно вздрагивала. Вид совсем несоблазнительный. Однако Шарль давно перешел стадию простого плотского желания.

— Родители тебя ненавидят, муж твой был недалеким стариком, это и надоумило тебя пойти в монастырь. Ты не знаешь, что значит быть любимой. А я буду тебя любить.

— Да, — говорит она низким прерывающимся голосом, не размыкая глаз.

Влажной исхудалой рукой Элизабет цепляется за его руку.

— Да, любите меня, скорее. Они сейчас вернутся. Они нас разлучат, они…

— Кто они? — сердится Шарль. — Никто не может нас разлучить, если ты сама не захочешь. Тебе стоит только сказать: «Я его люблю и хочу выйти за него замуж».

— Нет, нет, только не это! Я не могу…

Она глядит на него растерянным, измученным взором, умоляющим о пощаде. Но почему он должен ее щадить? Разве и он не страдает — от ярости, унижения, бесплодной любви?

— Ты хочешь, чтобы я взял тебя силой, чтобы я виделся с тобой тайно, а ты бы всегда отговаривалась, будто меня не любишь, будто это искушение, грех, и всю жизнь от меня отрекалась? Никогда, слышишь, никогда этого не будет. Ты сама ко мне придешь и скажешь, что любишь, ты по-настоящему будешь принадлежать мне вся целиком, а если нет…

Он крепко сжимает хрупкое запястье Элизабет, но та, кажется, и не замечает.

А если нет, то что?

Он не знает. Его притягивает к себе несчастье, однако Шарль не отдает себе в этом отчета. Все его помыслы сосредоточены на том, чтобы вырвать у Элизабет слово, крик — а что потом? Он не знает.

Добропорядочные горожане находят, что доктор Пуаро очень изменился. Он похудел, под глазами круги, взгляд лихорадочный, говорят даже, что видели, как он разговаривает сам с собой. Может, из-за соперничества с доктором Пишаром? Врачи сменяют друг друга (а иногда и встречаются) у изголовья Элизабет, она же, по-видимому, никак не решит, кому ей больше доверять. Один, когда его спрашивают, ссылается на болезнь матки, другой — на одержимость дьяволом. Так или иначе, поговаривают, будто доктор Пуаро плетет интриги, чтобы, пусть in extremis[5], жениться на бедняжке Элизабет. Предположение кажется небеспочвенным. И у аббата Варине, считают добропорядочные горожане, своя корысть. Скромный достаток покойного супруга Элизабет все же не так мал, чтобы на нем нельзя было строить расчеты. Элизабет же, которая то лежит в столбняке, то бьется в судорогах, вряд ли поправится. В своем безумии она без конца зовет Пуаро, воображая, что любит его, но отталкивает, как только тот приходит. И это женщина всегда такая благочестивая, такая сдержанная? Да, мне сказала ее служанка, сказала, что та срывает с себя одежду. История украшается множеством подробностей, которые передаются шепотом. Появление Шарля на улице дает повод для зубоскальства, но он ничего не замечает. Элизабет очень жалеют, но удивляются не слишком: от нее всегда ждали чего-то особенного.

Как-то июньским утром Элизабет просыпается во власти одной-единственной мысли, одного-единственного желания: бежать к Шарлю домой, броситься, если нужно, ему в ноги и никогда больше с ним не расставаться. Эта мысль сжигает Элизабет; нечувствительная к тем болям, что еще накануне приковывали ее к постели, она легко, бесшумно одевается. Только бы никого не разбудить! Элизабет кажется, что, после того как она растрезвонила о своей любви, о том, что не может жить без Шарля, все сговариваются помешать Элизабет его увидеть, не пускают его в дом и даже внушают желания, без которых она могла бы, как считает Элизабет, любить Шарля спокойной безгрешной любовью. Ей кажется, что весь город следит за ней, снедаемый нездоровым любопытством. Уступит ли Элизабет? Согрешит? Элизабет возненавидела незримых зрителей, перед которыми много лет бессознательно играла комедию, выказывая свою святость (комедию, которая, как и любое притворство, основывалась на подлинных искренних устремлениях), как возненавидела оковы плохо понятого благочестия, в которые сама себя заключила. (Разве не сказал дорогой ее сердцу Франциск Сальский: «Большое безумие выдавать себя за владеющего мудростью, которой нельзя овладеть»?) Элизабет идет на цыпочках, приоткрывает скрипучую дверь и спускается ступенька за ступенькой по тщательно натертой дубовой лестнице. Ей приходится держаться за перила, так она, бедная, ослабла, так ее качает. Пойти к нему, перестать себя обуздывать, отказаться от благочестивых уз, которыми она единственно дорожила, сбросить их с себя, упокоить себя в унижении, о котором Элизабет нравилось думать. Спокойная безысходность, сладкое небытие, которое она иногда предвкушала, когда Шарль, сжимая ей руки, говорил со сдержанной злостью: «Скажи, что любишь меня», — Элизабет выкрикивала, как хулу: «Люблю, люблю», и внезапно просыпалась с криком ужаса. Тут была глубокая пропасть, но что-то мешало Элизабет сгинуть в ней, как она хотела, навсегда; прояви Элизабет чуть больше смирения, она смогла бы полюбить Шарля, не отрекаясь от себя. Однако ее влекло самоотречение, покой осужденных на проклятие, который читался на безжизненном, как из воска, материнском лице. В полусне она сходила ступенька за ступенькой к смерти, к этому черному свечению.

Элизабет казалось, что она идет очень быстро, лестница же все вытягивается, не желая кончаться, приводить ее к озеру, где все тонет в счастье (так она думала, насилу передвигая больные измученные ноги в ботинках, которые не смогла зашнуровать, и сползая с негнущимися коленками по ступенькам), где все находит свое завершение и где она рассчитывала найти покой. Исчезнуть в Шарле, утолить его желание, раствориться душой и телом, погружаясь в эту бездну, — вот чего она искала, вот чего ждала от любви, вот для чего напрягала последние силы. Она сама теперь была во власти той темной силы, которую всколыхнуло в Шарле ее сопротивление. «Ты придешь ко мне, ты будешь моей», — эти банальные слова обнаружили свой настоящий смысл, который мог быть лишь трагическим. Ни о чем, кроме этого обладания, она не в состоянии была помыслить. Они умерли бы, канув в друг друга. Элизабет спускалась. Давно прошло то время, когда каждый визит Шарля приносил ей светлую радость, отдохновение, в котором она черпала силу и нежность. Для Элизабет не было никакой связи между этими безбурными свиданиями и непреодолимым влечением, которое она испытывала теперь. Она не могла соединить две эти крайности: безмятежный покой, умиротворение бесед и замешенное на ненависти бешеное желание, с которым Элизабет не могла сладить. Она и не желала их соединять, чтобы оставаться и впредь конченым человеком. Ей являлся Шарль, и его лицо — то же самое? — отмечала двойственность. Порой Элизабет казалось, что он сам советовал ей подняться к себе, успокоиться, а потом вдруг звал ее к подножию нескончаемой лестницы, обещая иной покой. В какую-то минуту ей пришлось сесть на ступеньку, и она, должно быть, задремала, уткнувшись головой в прутья решетки.