Закон души - Николай Воронов

Михаил оттолкнул с дороги пяткой сапога камень, поймал за руку Дугача, и хотя тот, крепкий, словно сплетенный из жил, сильно упирался, потянул его к осинкам, где Николай держал наготове алюминиевые стаканчики. Михаил заставил шофера выпить с собой и Николаем; проводил в рот яйцо и, разжевывая его, таращил глаза на Чурляева.

— Ишь, щелчок, колесо, говорит, смените! Патрон в нос и луковицу чесноку. Чихать будешь? А? Не на того наткнулся! Волжанина задираешь, богатыря! Волга — эт-та… Я дюжинами таких бью. Я по три мешка таскал. Сходни лопались.

Чурляев прислонился плечом к борту, скрестил ноги и смотрел в степь, где льдисто мерцало озеро. Поза, мягкий взгляд, сцепленные на животе большие пальцы невольно убеждали в том, что он спокоен до смиренности. Я удивлялся: его оскорбляют, а ему это нипочем. Уже все начали поглядывать то на него, то на Михаила, стараясь понять, что произошло, уже Кеша не выдержал и громко сказал: «Надрызгался и прицепился к старому человеку», — а Чурляев по-прежнему не произнес ни слова, и только бледность, стушевавшая медный тон щек, наконец-то выдала, что где-то в глубине он не безответен, кипит от возмущения, но оно почему-то не прорывается наружу, точно плотиной закрыто.

Хотя Чурляев продолжал смотреть в степь, он заметил, что я до предела взвинчен и вот-вот гневно зашагаю туда, к осинкам, где белела в ручье яичная скорлупа и откуда неслись хвастливо-глупые, ненавистные выкрики Михаила.

— Не вмешивайтесь. Настаиваю. Очень. — Интонация была и ласковая, и грустная, и решительная. Стало ясно, что Чурляев просит меня не вмешиваться не потому, что робок, слабодушен, беззащитен, а потому, что задумал что-то.

Михаил так и не дал Дугачу сменить колесо: силой усадил в кабину и скомандовал:

— Рубани-ка километров на семьдесят!

Машина рванулась с места. Резко отбросились от нее прокопченный солнцем валун, матово-зеленые осинки и ручей, по которому плыла, покачиваясь, бутылка с белым ободком сургуча на горлышке.

Николай стукнулся виском о плечо Михаила, очумело помотал головой и вдруг запел рвущимся, как прелые нитки, тенором.

Михаил больно толкнул его локтем в бок и подался тяжелым корпусом к Чурляеву:

— Колесо, говоришь, сменить? Кто ты такой, чтоб вмешиваться? Возьму и высажу. Колесо… Ну-ка, документы предъяви.

— Да иди ты курице под крыло, — мирно сказал Чурляев.

— Предъяви.

— Не собираюсь.

— Что? Документы на бочку! У меня права есть.

— Да неужели? — по-стариковски тягуче прошамкал Кеша, чем опять вызвал восхищение девочки с крестообразным бантом.

— Михаил Лукич, ни к чему вы это — про документы. Прав ведь человек насчет колеса, — сказала мать девочки.

— На бочку! — всхрипел Михаил.

— Еще раз повторяю: иди ты курице под крыло.

— Что? Я, волжский богатырь, — цыпленок! Товарищи, вы слышали?

«Товарищи» молчали. Они сидели кто спиной, кто вполоборота в нашу сторону и, по-видимому, думали, что это надежно защищает их от вмешательства в начинавшуюся ссору.

— Не кажешь документы? По-нят-но. Фальшивые. Патрон в нос и луковицу чесноку! Фальшивые. Кепчонку надел, суконный пиджак. Думаешь за рабочего сойти? Не рабочий ты. Морда-то пронырливая. Шпион ты, вот, кто!

Спокойно-бледное лицо Чурляева мгновенно еще сильнее постарело: приняло сумеречный цвет, заметней стала въевшаяся в морщины угольная пыль.

Кеша нахлобучил на глаза густо разросшиеся брови и покосился на меня. В его взгляде была открытая неприязнь к нам, взрослым, за то, что мы не пытаемся остановить надругательство.

Кешин взгляд, девочка, от растерянности развязавшая бант, эти люди, безучастные, молчащие, будто рты их залеплены смолой, заставили меня забыть о просьбе Чурляева.

— Подлости, подлости прекрати! Волжский богатырь… Волгу-то не пятнай, орясина.

Михаил обескураженно захлопал веками, потом недоуменно мотнул головой: не наваждение ли, но тут же вскочил и гаркнул:

— Дугач, стоп! Прик-казываю.

Не сбавляя скорости, шофер поставил ногу на подножку, высунулся из кабины.

— В чем дело?

— Стоп! Шайку-лейку высади.

Дугач защелкнул дверцу и повел машину еще быстрее.

— У, радиаторная пробка, подождь! Проучу! — проревел Михаил и подступил к Чурляеву: — Слазь! Выкину! Живо!

Чурляев хотел поднять со дна кузова складное удилище, но Михаил придавил его сапогом. Затрещали, ломаясь, бамбуковые коленья. Затем он сорвал с Чурляева кепку и выбросил за борт. Она еще не успела упасть на землю, а Кеша уже подскочил к кабине, ожесточенно забарабанил в накалившийся верх. Всех сильно качнуло вперед. Михаил торкнулся массивным задом на скамью.

Кеша спрыгнул на дорогу. Когда он снял кепку с татарника, на который она наделась, и ухватился за борт, Михаил вскочил, чтобы не пустить его в кузов, но мы с Чурляевым загородили Михаилу путь.

— Садись, гнусная ты душа! — крикнул на Михаила Чурляев.

Он стоял перед этим пьяным дылдой, широко расставив ноги; казалось, они намертво приросли к доскам и ничто теперь не сдвинет его с места.

— Ах ты, щелчок! — Михаил размахнулся, но Николай поймал его за руку.

— Михаилушка, брось. Ты в два счета смелешь их. Ты — жернов, они — зерна, зернышки.

— Двое дерутся, третий не мешай, — сказал юноша, голый по пояс.

Девушки в шелковых платьях — по голубому белые астры — обернулись к нему. В глазах — укор. Он рассмеялся и дернул среднюю за поля шляпы.

— Поездка без приключений — каша без масла.

— Посадили на беду, — буркнул мужчина в соломенной фуражке.

— Не вини зря людей, Ларя, — возразила ему жена.

Шофер вскочил на проколотое колесо и пригрозил Михаилу:

— Будешь смутьянничать, не поеду дальше.

— Ладно уж, езжай, пробка радиаторная. В совхоз. Понял? У, шайка-лейка! — Михаил победоносно оглядел всех и сел.

Дугач подогнал полуторку к водонапорной башне. Красная, поблескивающая узкими полосками окон, она высилась в центре совхоза. В нижней части торчала толстая труба, из которой падали, сплетаясь в воздухе, тонкие струйки. Сердито посвистывая, гогоча, ударяя друг друга крыльями, лезли под эти струйки гуси. Вожак, старый, жирный, стоял на одной лапе, сонно поглядывал синим глазом на стаю.

Михаил побежал к башне. Гуси брызнули в разные стороны. Он обхватил губами конец трубы и повернул вентиль. Вода тяжело ударила ему в рот, свистнула тугими косицами вверх. Он захлебнулся, отпрыгнул от крана. Потом, кашляя и ругаясь, пошел к магазину, возле которого стояла огромная бочка; из нее клубился дым. Михаил заглянул в бочку, приподнял ее и вытряхнул оттуда двух мальчишек.

— Мерзавцы! Табачники! Губы оборву!

Мальчишки вскочили и пустились наутек через площадь, поросшую подорожником.

Чурляев, Кеша и я сели в холодок башни. По-вечернему длинная тень ее комкалась на лопухах, горбилась на огромной кабельной катушке, сгибалась на заборе, за которым серебрели цистерны с горючим.

Чурляев был печален. Он приставил подошвы ботинок, одну к другой и в зазор между ними бросал камушки. Кеша рыл ножом лунку и так сдавленно вздыхал, как вздыхают, когда за кого-то мучительно стыдно. А мне казалось, что и вчера, и сегодня я испытывал чувство, подобное теперешнему: смрадное, как охваченный огнем лес. А было ведь иначе. Много красивого вошло в душу, пока был на рыбалке: густой вяз на обрыве, утопивший свинцово-красные корни в омуте; девушка, что галопом промчалась на саврасом жеребце через дол, запластанный зеленым туманом; стук дятла, звонкими каплями падавший в безмолвие рассвета; голубая при лунном свете рябь бочажины. Хотелось привезти все это домой, в каменный, пропитанный дымом город как великую радость. Но что осталось от нее?.. Лучше бы идти пешком, чем ехать на этой расхлябанной машине.

— Гляди, — толкнул меня локтем Кеша.

К полуторке, кузов которой был перекошен домкратом, приближались Михаил и милиционер.

— У него. — Михаил указал пальцем на Чурляева.

Милиционер щелкнул каблуками, козырнул.

— Извините, очень извините. Гражданин подозрение имеет. Прошу документы. Паспорт есть — хорошо. Нет — военный билет. Нет — профсоюзный. Нет — задержим.

Чурляев вынул из нагрудного кармана темно-красную книжечку, раскрыл ее и положил на ладонь милиционера. Тот поднес документ к раскосым глазам, начал медленно шевелить губами. Михаил заглянул через плечо милиционера, и щеки его как бы выцвели.

Милиционер захлопнул, удостоверение.

— Извините, очень извините, товарищ депутат. Долг, — козырнул и отправился восвояси.

Михаил сбегал к машине, что-то сказал Николаю. Минутой позже он уже сидел возле Чурляева.

— Депутат! Здорово! Сказал бы — документы бы не пришлось. Сердишься? Зря. Народ выбрал — не гордись, не зазнавайся. Бдительность. Плохо? Нет, хорошо. В крови у меня бдительность. Трех шпионов поймал. Волжане — мы такие. Орлы! За сто верст видим.