Закон души - Николай Воронов

Незнакомец перестал говорить. Коля сообразил: спрашивает, где проезд через реку.

— Ы, ы, — Коля махнул в темноту, клокотавшую неслышным ему перекатом, и тут же пожалел: машина уедет, и вновь он останется один. Он попытался узнать, не в пионерский ли лагерь, который неподалеку отсюда, едет машина: приставил кулак ко рту, запрокинул голову и поворачивал ее то влево, то вправо, словно трубил в горн. Мужчина недоуменно вскинул плечи, ткнул пальцем сначала в кабину, потом во мрак ночи, куда до этого посылал его Коля: дескать, садись и показывай путь.

Коля повернул ладони к мосту, картинно встал по стойке «смирно» и покачал головой, что означало: он охотно показал бы брод, но не имеет права уходить, так как сторожит мост.

Неизвестный закурил. Коля втянул носом сладкий запах табачного дыма, торопливо прислонил к губам средний и указательный пальцы. Мужчина подал ему папиросу, зажег спичку. Коля разглядел его глаза, зеленые с красными ниточками на белках. Решил показать брод, но заколебался: вдруг встанет с постели дорожный мастер, не найдет его возле моста, рассердится и не отдаст обещанную пачку сигарет.

Машина попятилась. Коля представил, как она упадет по склонам в реку, и тихо подался к броду.

Рано утром, когда неподвижно лежали в горных впадинах паутинисто-голубоватые туманы, поселок облетело известие, что взамен посаженного в тюрьму бухгалтера прибыл новый. Звать бухгалтера Анатолий Маркович, фамилия — Куричев. Приехал на такси. Человек он, должно быть, денежный, коли позволяет себе такую роскошь. Вещей, правда, мало: два чемодана, ружье, гитара. Еще с ним собака какой-то не нашей породы: шерсть волнами, белая, отдает атласом, кое-где рыжие подпалины, уши черные и предлинные — по полу волокутся. Александра, жена директора мельницы, сказывала, что он рекомендовался ее мужу так:

— Вдовый я. Пять лет назад схоронил жену. Две замужних дочери живут в Уфе, холостая — в Ленинграде. Исколесил Урал и Сибирь. Что искал — скрою, чего не нашел — утаю. Работаю на совесть. Казенной копейкой ни под каким видом не попускался и не попущусь, ежели даже вы, товарищ директор, захотите нарушить финансовую дисциплину.

Едва солнце заиграло в росе, мукомол Садык Газитуллин, спешивший в сарай в розовых широких кальсонах, увидел человека, который стоял на отмели, намыливая губкой шею. По длинноухой собаке, шнырявшей мимо пижамы, махрового полотенца и алюминиевой мыльницы, Садык угадал в нем нового бухгалтера.

Возвращаясь из сарая, мукомол покосился в сторону реки. Куричев оделся и причесывал мерцающе-седые волосы. Бухгалтер должен был пройти мимо дома, Садык вышел за ворота и присел на завалинку.

— Здравствуйте, — сказал Куричев, появляясь из-за угла.

— Утро добрый.

— Греетесь?

— Греюсь. Солнце хорошее. Кто будешь?

— Твоим товарищем буду, ежели ты тутошний.

— Тутошний. Я крупчатник. Садык Мингазович Газитуллин.

— А кто я, тебе известно.

— Откуда знаешь, известно?

— Твоя жена к моим хозяевам заходила.

— Откуда знаешь, моя жена? Скажи, какая она?

— Платье свекольного цвета.

— Верно.

— Калоши новые, острые, малиновая подкладка.

— Верно.

— Моложе тебя лет на пятнадцать. Красивая!

— Очень верно!

Восхищенный Садык подумал, не из цыган ли бухгалтер. Все-все примечает. Пожалуй, не из цыган. Волос не кудрявый. Черный был или русый — не определишь. Кожа не смуглая. Нос без горбинки. Нет, не цыган.

Куричев поправил под локтем газетный сверток.

— Садык Мингазович, у тебя роскошные кальсоны! Кто сшил?

— Жена.

— Я бы хотел просить, чтобы она сшила еще одни. Точно такие же широкие и розовые. Заплачу и за труд, и за материю. Великолепно заживем. Утро. Солнышко. Приду на завалинку. Будем сидеть у всей деревни на виду в роскошных кальсонах.

— Ладно. Скажу жене.

— Обязательно скажи. Уважь, как никто и никогда. Не понимаю, как мужчины могут чувствовать себя счастливыми, не гуляя по улице в таких вот царских кальсонах.

— Я не гулял. Сидел, да.

— Зря. Вместе гулять будем. Штанины просторные, надуются ветром. Народ к окнам. А мы гордо шествуем. Кавалеры!

Куричев весело удалился прочь. Газитуллин бросился к воротам. Розовая материя в сундуке. Режь, Сария! Шей, Сария, кальсоны бухгалтеру!

Во дворе он остановился. Не высмеивал ли его Куричев? У самого зеленая в желтую полоску пижама из шелка, а просит сшить простые кальсоны. Надо держать совет с женой. Нет, лучше не надо. Меньше уважать станет.

Было воскресенье. Газитуллин плел короб из тала и прикидывал, как отнестись к просьбе Куричева. Перед сном, сидя у самовара с кружкой чая, забеленного сливками, он решил на всякий случай больше не выходить на улицу в исподнем и покамест не сообщать Сарии о сомнительном заказе.

Впоследствии Садык под строгим секретом передал жене разговор с Куричевым. И вскоре каждого гостя угощали в поселке не только клубничным вареньем, солеными рыжиками, кислым молоком с золотисто-коричневыми пенками, но и рассказом про Садыка и розовые кальсоны.

Федор Федорович стоял на крыльце, размахивая утюгом. Утюг фыркал закрасневшими углями в зубчатые поддувала. Федор Федорович нервничал. Вот-вот явится к завтраку новый бухгалтер, а ему еще гладить гимнастерку. Кроме того, несолидно руководителю комбината, по сути дела хозяину этой маленькой деревеньки, маячить с утюгом на крыльце.

Едва под наслюненным пальцем начала потрескивать чугунная полированная подошва, Федор Федорович стал по-обычному уравновешенным. Он с удовольствием отгладил гимнастерку, переоделся и, поджидая Куричева, смотрел в оконце сквозь бумажную сетку. Он был приятен самому себе в легких хромовых сапогах, синих галифе, шерстяной гимнастерке, туго округлившейся вокруг шеи благодаря подворотничку из целлулоида.

Его жена Александра стригла ножницами в щи стрелки зеленого лука.

Когда гостя посадили за стол, Федор Федорович поднял бутылку.

— Пьете?

— Непоколебимый трезвенник. То есть никогда ни грамма спиртного, — сказал Куричев и поставил под горлышко бутылки свою рюмку, и Федор Федорович набулькал туда ядовито-прозрачного зелья.

Он быстро выхлебал щи и подвинул тарелку к кастрюле.

— Не упрашивайте, хозяюшка, без добавки сыт.

Федор Федорович подмигнул Александре, указывая глазами на половник, но она недоумевала, подлить Куричеву щей или воздержаться.

Муж опять подмигнул, но уже строго и недовольно; она торопливо опрокинула в тарелку половник, вспыхивающий блестками мясного навара.

— Первое явно не удалось, — проворчал бухгалтер, снова принимаясь хлебать щи.

Молчание тяготило Федора Федоровича. Он чувствовал звон хмеля в висках и удивлялся тому, что до сих пор между ним и Куричевым не получалось разговора. Обычно люди хлопнут по рюмке — и языки развязались. А они уже повторили, раскраснелись и обмолвились только пустячными фразами. Наверно, Куричев хитер и осторожен. Неспроста навыворот говорит. Ну и пусть хитрит. Ну и пусть вводит в заблуждение простаков. Он, Федор Федорович Закомалдин, директор мельничного комбината, принимает всякого человека, даже человека с подвохом. Правда, при условии, если тот будет честным и трудолюбивым, как он, Закомалдин.

В сенях тяжело заворочались половицы. Появился Коля Гомозов. Александра схватила недопитую рюмку, подала немому и стала теснить его с порога в сени. Он удерживался локтями о косяки, обиженно глядел то на хозяина, то на Куричева.

— Саня, — взмолился Федор Федорович, — пусти. Не помешает.

— Приваживай, приваживай, — оскорбилась Александра, — отбою не будет.

Она выскочила на крыльцо. Оттуда послышался ее зазывный сердитый крик:

— Ти-ипы, типы, типушки.

Коля был всклокочен подол черной рубахи выпущен на заплатанные штаны. Он подпирал головой притолоку и казался выше и шире, чем ночью.

Куричев усадил Колю на лавку, протянул ему рюмку, однако тот не стал пить. Блестя усталыми глазами, он взвинченно жестикулировал и ударял себя в грудь, доказывая, что его оскорбили ни за что ни про что. Не затем он пришел, чтобы поднесли водки; у него важное дело к директору.

Он взял Федора Федоровича за руку и потащил на улицу. Куричев последовал за ними.

Коля остановился близ калитки пятистенника, голубеющего закрытыми ставнями. Калитка рявкнула и распахнулась под толчком огромной ступни немого. В глубине двора толкались овцы. Черноволосый мужчина лил в долбленую колоду воду.

Коля погрозил ему кулаком.

— Лункин, что ты не поделил с Николаем?

— Нажаловался, урод, — процедил черноволосый.

— Истинно — урод, — сказал Куричев.

— Правильно, товарищ.

Федор Федорович чуть не захохотал. Молодец Куричев!

— Коля, конечно, из-за пустяка пожаловался на вас?