Сапфировый альбатрос - Александр Мотельевич Мелихов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И начал Гришка с того, что оченно чувствительное письмишко этой самой Наталье Никаноровне навалял безо всякой, можно сказать, потусторонней помощи. Лети, лети, дескать, письмецо в белые ручки Натальи Никаноровны. Извиняюсь, дескать, дерзостью письма и вспоминаю любимую вашу особочку. Некогда, пишет, шесть лет назад, я, такой-то и такой-то, раб и прихвостень батюшки вашего Никанора Филиппыча, тайную к вам имел любовь и три года помнил ваши загорелые щечки и приятные ручки. И нынеча я забыл все надсмешечки ваши и предлагаю свою жизнь на полном земном счастье. И давай удалимся из Питера, ясочка. На людей поглядим, по Волге прокатимся на пассажирском… А барские твои привычки сохраним, насчет этого не беспокойся. Живи, ясочка, в свое полное удовлетворение.
Наталья Никаноровна за эти геройские годы тоже подзабыла свои буржуйские замашки и много раз письмо это перечитала. А после еще много раз подходила к зеркалу и раздумывала: а чего ж, я и в самом деле оченно хороша. Так этак ли надо ей жить, как ей сейчас живется? Хотя при встрече она Гришке твердым образом разъяснила, что я не на деньги к вам решила. Слово свое даю. Причина своя на это есть, да только вам ее не понять. Ну да все равно, едем.
И хоть после этого еёный инженер с длинными усами и острым носом и грозился себя убить, и грязный снег спереди ее ног целовал, и под отходящий поезд намеревался свалиться, но в конце итога пришел к антинаучному выводу, что это все поступь истории и инстинкт женщины. С намеканием на то, что женщина, я извиняюсь, самка, тянется к более сильному самцу. Несмотря на ее непролетарское происхождение и реакционное мировоззрение. Но автор настоящих строк по своему грустному опыту считает, что женщины более сильнее тянутся к таким мужчинам, при которых им более веселее и беззаботнее. А если бывшие интеллигенты, даже и перековавшиеся в спецы, ходят, я извиняюсь, поджавши хвосты, то, конечно, более передовые женщины подтянутся к тем, кто имеет бодрую походку и убежденный голос.
Вот и сам же Мишель согласился большевичить с большевиками из-за ихнего размаха. Хотя при этом своем соглашении все равно продолжал, я извиняюсь, киснуть, унывать и на всякое нетактичное слово чересчур уж очень сильно обижаться. Очень уж его чересчур мучила тоска или, по-простому выражаясь, мерлехлюндия. И по прошествии достаточного времени, когда он уже начал позволять себе возвышаться в вопросы философского мировоззрения, он раскрыл свою упадническую сущность вот такой вот картинкой из обезьянской жизни.
Стоял он, Мишель, где-то на Кавказе у клетки, набитой обезьянами, и наблюдал, как все они ужасно страшно бесились, лапали своих таких же бешеных, я извиняюсь, самок, жрали и, еще раз извиняюсь, какали, прыгали и дрались. И Мишель глубоко прочувствовал свое ничтожество перед таким пышным великолепием жизни.
А один коварный посетитель зверинца между тем вдруг взял и ударил ближайшую к нему обезьяну по морде палкой, хоть и не очень сильно, но до чрезвычайности обидно. Обезьяна, конечно, ужасно страшно завизжала и начала кидаться и даже грызть железные прутья. Но какая-то сострадательная дама, не одобряя такого поступка, подала несправедливо оскорбленной обезьянке ветку винограда. И обезьянка в ту же минуту мирно заулыбалась и начала торопливо пожирать виноград, и довольство жизнью засветилось на ее жизнерадостной мордочке.
Да-с, поделился с пролетарскими читателями Мишель, вот если, скажем, меня, Мишеля, ударить палкой по морде, то я так сразу, пожалуй, виноград кушать не стану. Я, пожалуй, еще и ночью буду ворочаться до утра и вспоминать такое обидное оскорбление действием. А все потому, что здоровый мозг реагирует исключительно лишь на то, чего имеется в наличии в данную минуту. Ударили его — он оскорбляется, дали винограду — он наслаждается. И его счастье никак не омрачается воспоминаниями об обидном ударе. Здоровый мозг как бы лишен всяких ненужных воспоминаний.
А вот мозг больной, ненормальный, напротив того, все время без перерыва чего-то этакое помнит, об чем лучше бы поскорее забыть. Да еще при этом намыливается в какие-нибудь там сверхчеловеки, когда для него и просто человеком быть чересчур слишком много. Этим манером Мишель намекал на то, что он теперь понимает жизнь не как упадочный интеллигент, а как перековавшийся попутчик. Он так прямо и пропечатал, что не надо чересчур много лишнего на себя накручивать, что жизнь устроена проще, обиднее и не для интеллигентных граждан.
Он даже пропечатал несколько чувствительных повестушек насчет того, до чего они, бывшие интеллигенты, не приспособленные к фактической жизни. Как они никакого рукомесла не знают и как ихние изысканные жены уходят к практическим крепким работникам прилавка или нагана, которые умеют питать их бутербродами и, я извиняюсь, производить им таких же крепких детишек. И как сами эти бывшие интеллигенты превращаются, по-научному выражаясь, в полупещерных бродяг или могильных копателей.
Их, этих лишних для новой жизни людей, выходило вроде как и немножко жалковато, так что у передового читателя немножко даже почесывались руки отправить их для их же облегчения к их бывшим предкам, чтобы не мучились. Чего ж делать, если не годились они для современных обстоятельств практической жизни.
Громкую и даже, можно так выразиться, оглушительную славу Мишель заполучил, когда начал художественно живописать жизнь, набитую обезьянками. Ну, то есть не в прямолинейном смысле обезьянками, а ужасно страшно потешными человечками, бодрыми, как те самые мартышки из клетки. С ними все время происходят разные страшно потешные приключения и похождения, от которых человек с устарелым интеллигентским мозгом, пожалуй что, и застрелился бы, если бы сумел раздобыть из чего. А они обтряхнулись и побежали. Потому что у них у всех исключительно здоровые мозги. И чуть только они выбрались, я извиняюсь, из сортирной ямы или подтянули штаны после обидной порки, как в ту же короткую минуту про это и думать позабыли. Потому как их здоровый мозг реагирует исключительно лишь на то, чего имеется в наличии в данную минуту. Стегают их — они кричат и визжат, перестали их стегать — они тут же до крайности бодро бегут по своим житейским делам. И ихнее удовольствие никак не омрачается от всевозможных ненужных воспоминаний.
И читатель ужасно как их страшно полюбил — малюсенькие бесчисленные книжечки Мишеля про этих его человекообразных обезьянок. Их даже во всех вокзальных киосках расхватывали, чтобы по дороге посмеяться. Это ж до крайности очень большое удовольствие — посмеяться над человечком-обезьянкой, которого не
