Игра Герцога - Сергей Доровских

И он, побледнев и окончательно приняв решение сегодня же задушить и как-нибудь избавиться от тела Джофранки, попятился к двери. Когда оказался в коридоре, то дверь молниеносно, с треском захлопнулась, словно кто-то закрыл её изнутри.

«Да нет же, дурень! Куда ты собрался? Надо порешить с ней прямо здесь и сейчас! — чуть ли не кричал в голове Мой Мефистофель. — Зачем возвращаться, это долго, к тому же она может удрать! Она по всему имеет такое намерение! Вернись и сделай то, что должен!»

Голенищев положил ладонь на ручку двери, и тут же одёрнул — его пробили сотни мелких уколов. Он попытался навалиться плечом, ударил, но всё напрасно.

Джофранка, сложив аккуратные ладони с длинными ногтями под подбородком, не моргая смотрела в зеркало, но не видела своего отражения. По другую сторону ярко горели тёмными, с оранжевыми ободками вокруг зрачков глаза. Она улыбалась, и провела осторожно по синей глади зеркала, и под её рукой проявлялись, словно возникали на картине, печальные, благородные, но при этом такие холодные черты великого герцога.

* * *

На подъезде к перекрёстку Евтихий привстал на облучке — его сани разминулись с чёрным, похожим на вытянутый гроб экипажем. Управлял им крестьянин, которого дьякон без труда узнал — это был тот самый житель Серебряных Ключей, что случайно оказался тут прошлой ночью и так неудачно опередил его. Огромный чёрный конь мчался стремительно, и в лицо ударила похожая на осколки стекла снежная пыль. Фока, который до этого полулежал, приподнялся на локте и побледнел, глядя на крутящийся пропеллер позади повозки.

Он понял, как ему повезло, и не повезло при этом! В этом экипаже мог ехать только тот, ради кого Зверолов преодолел немыслимые пространства! Но, если бы сейчас чёрный конь остановил бег, и герцог сошёл, то без труда убил бы Евтихия и Фоку. Но экипаж стремительно удалялся, и вскоре стал маленькой точкой на освещённом луной горизонте.

— Я сойду здесь! — Фока, не сразу придя в себя, посмотрел на тёмный сруб трактира, за которым виднелась мутная в ночи полоска глухого леса. — Пойду отсюда напрямую, чувствую, что это путь к Апе-травнице, ведунье! Я следую на полночь!

— Эх, да чтоб оно всё провалилось! — не успел договорить Евтихий, как к перекрёстку со стороны села подъехали и остановились сани. Из них проворно выпрыгнул помощник исправника Егор Рукосуев с револьвером. Бросив беглый злой взгляд на дьякона, а затем на Фоку, который лишь попытался выползти из саней, крикнул:

— Батюшки свет! Да мне сегодня везёт! — и уже через миг он, ловко скрутив за спиной, вязал руки охотнику. Евтихий обречённо наблюдал это, подняв руки.

— Не знаю, что ты, поповская душа, делаешь здесь, и чьи это у тебя сани! — сказал Рукосуев, грубо закинув к себе в сани Фоку, словно мешок. — Но утром мы с тобой обязательно разберёмся! Отправляйся немедленно домой, и не смей покидать свои убогие стены! В случае чего, тут же объявим в розыск, и тогда уж несдобровать!

Сани помощника исправника лихо тронулись в сторону города, попона сползла, и охотник лежал, не моргая глядя на картину с изображением крота. Черты золотого землишника наливались, пульсировали, и тут же блекли в свете луны.

Глава 14

«Что ты за птица?»

Вязание спицами давно стало главной отдушиной для жены начальника полиции Лихоозёрска Марии Филипповны. Настроение от этого нудного, однообразного занятия вовсе не поднималось, зато мысли постепенно успокаивались, приходили в порядок, и, глядя на неспешное движение пальцев, она напевала под уютное потрескивание дров в камине. Женщина уже привыкла проводить долгие зимние вечера в одиночестве. Знала, что супруг может прийти глубокой ночью, или даже под утро, а то и вовсе не явиться, — такая уж у него была, как он любил говорить, сложная и ответственная «государева служба». Что-то она знала наверняка, о многом догадывалась по запахам женских духов, что зачастую шли терпкими волнами от Голенищева после «долгой неусыпной службы», но никогда мудрая, от всего уставшая супруга не задавала лишних вопросов.

Поэтому, когда в прихожей раздались привычные тяжёлые удары сапог, она даже не сменила позы. Лишь чуть напряглась, а пальцы сбились с привычного хода при накидке петель. Приготовилась выслушать упрёки — ведь она ещё не собралась, а им сегодня нужно быть в гостях у Еремея Силуановича. Знала, что успеет собраться, достаточно облачиться в вечернее платье, а на лицо, помимо лёгкого макияжа, не забыть нацепить и привычную пустую улыбку. Если только могла, то осталась бы дома за привычным вязанием, но разве с тех пор, как вышла замуж, она что-то решала?

— Николаша, это ты? — спросила она, и услышала лишь молчание. Суровое, непривычное, продолжительное. — Я уже собираюсь, и почти готова…

Удары сапог нарастали, становились ближе и ближе, и вот в дверях выросла фигура. Не могла понять, почему, но Марию Филипповну охватил тягучий страх, и она вжалась в кресло. Что-то переменилось в лице мужа — оно потемнело, как у покойника, шикарные усы обвисли и стали вытянутыми, словно у рака, а в глазах горел чужой, холодящий сердце огонь.

— Ты! — произнёс он протяжно, и покачнулся, едва устояв на ногах.

— Коленька, ну что же это такое? Ты смотри — выпил лишнего? Как же мы пойдём с тобой, ты же на ногах не!..

Она не договорила: муж стремительно двинулся на неё и, едва не упав, сомкнул пальцы на шее. Смотрел, как выкатились, полные ужаса глаза, и чуть ослабил хватку, чтобы прикрыть её кричащий рот.

Вырвавшись, жена отпрянула и упала на колени у камина, прижав к груди вязание:

— Что… что с тобой? — едва прокряхтела она, пытаясь бессильно схватить губами воздух. Казалось, что муж, который повалился на кресло, по-прежнему сжимает руки на тонкой шее, которая пульсировала и горела, как угли в камине.

— Как ты могла, дрянь, изменить мне, да ещё с таким горбатым чёрным уродцем! — закричал он, бегло осматривая комнату. Похоже, искал любой подходящий предмет, чтобы продолжить расправу.

— О… о чём ты говоришь?

— Я оплатил тебе отпуск на море не для того, чтобы ты там резвилась и наставляла рога мне. Мне — городскому исправнику! Позор! И мы его сейчас смоем!

Перед глазами Марии Филипповны в одно мгновение пронеслись картины минувшего лета, славного отпуска, когда она