Память сердца - Рустам Мамин

– Тебе к Бурому подойти надо.

– Кто Бурый?

– У окна!..

Я подошел. Бурый, мужик лет тридцати, плотный, чересчур плотный; говорит тихо, медленно, будто челюсти плохо подчиняются, а слова легкие:

– Ты, браток, не совсем верно поступаешь. Это не твоя вина. Ты по первой?

– Чего «по первой»?

– Понимаешь, есть воровской закон…

– Я не вор!

– Дело не в этом. Есть закон тюремный, ты по незнанию его нарушаешь! Нам все обязаны помогать. А если ты не поможешь, глядя на тебя, другой откажет, потом третий!.. Ты нарушаешь то, что сложилось годами. Таким очень трудно жить в лагерях, они никому не нужны. Понимаешь?

– Вроде да!..

– Вот и хорошо. Надо найти золотую середину! Ты попробуй кураги, какая сладкая! Поделились, принесли!..

Я, даже не догадываясь о ходе его мыслей, машинально взял парочку, раскусил:

– Сладкая!..

– Принесли!.. – мягко повторил он. – Ты, браток, иди сейчас на свое место и немного погодя пригласи нас к себе, – мы тебя не обидим. Иди…

Я развернул, что у меня было, взглянул на мужика, сказавшего «с ума сошел». Он отвернулся. Я встал и громко позвал:

– Мужики, я жду вас у своего стола!

А сам думаю: «Так ничего и не попробовал! Сейчас как сядут пять-семь человек, – ничего не останется!» А в ушах – голос мужика: «Ты с ума сошел!..»

Гляжу, Бурый машет рукой: вроде все в порядке. Кричит: «Спасибо!..» Встают двое – знакомый по карцеру Таганки Иван-дурак и еще один, с улыбкой идут ко мне. Алик хотел тоже встать, но Бурый сзади так дернул его за шиворот, что спереди все пуговицы полетели. Двое «гостей» подошли, легли, как на травке, пузом вниз. Иван-дурак взял яблоко, как-то ловко разломил пополам и отдал половину тому, с кем пришел. Пожевали… Пожав мне руку, Иван-дурак сказал: «Спасибо, браток», – и, соединив большой и указательный пальцы, показал букву «О». Я не понял, что это означает, да и спрашивать не стал.

– Иван, ты табак не взял! Вот, целый кисет!..

– Оставь себе!

– Я не курю!

Он отсыпал себе половину и вернул кисет:

– Ты молодой еще! Оставь, сгодится!..

Вообще мне везло и в лагере, в Химках, куда я попал после суда. Во-первых, я познакомился с земляком – борцом Галямовым Сашей. Ему было около тридцати: сильный, общительный, уважаемый. Он боролся «на спор» с комендантом лагеря, который был выше Саши на голову, и сам вызвал Галямова на схватку. Саша, легко приподняв коменданта, сунул его в сугроб головой – до пояса! Все смеялись. Потом бросились вытаскивать начальство, а Саша не пустил:

– Пусть все видят, комендант тоже человек, а не зверь… – Немного погодя он так же играючи сам вытащил коменданта из сугроба. Тот бросился обнимать Сашу:

– Ну молодец, татарин! Борец. Здорово ты меня. Не ожидал!.. Теперь верю, что ты победитель на сабантуях и что это твоя кличка – «Белая рубаха».

Мы с Сашей подружились. Комендатура лагеря уважала его за простодушие, силу, за беспрекословный авторитет среди осужденных. Руководство даже хотело, чтобы он перешел работать в комендатуру, – там были свои привилегии. Он не пошел: «Я осужденный и буду с осужденными до конца». А воровские авторитеты зауважали его еще больше за то, что не пошел служить к «вертухаям». Он и с уголовниками дружил: «Они такие же, как мы – зеки». А авторитеты, типа Ивана-дурака (как ему нравилось называть себя «Иван-дурак» – удивительно!), так вот такие, как Иван-дурак, Одессит, Комля, Медвежатник, Бурый излагали Саше свои обиды. Он их внимательно слушал, советовал. Среди авторитетов тоже были люди справедливые, понятливые.

Вспоминается такой случай с заболевшим политическим – Чижковым. На зоне, когда нас выводили на работу, врача не оказалось. Чижкова с трудом, под руки, еле довели до проходной завода, а это более трех километров! Перед воротами он упал и потерял сознание. И пока вся колонна не прошла, вертухаи его не поднимали! Мат и брань стояли несусветные:

– Вставай, сволочь политическая!

– Поднимайся, сука! Кто за тебя работать будет?!

Глухие удары по поникшему телу сыпались один за другим. Одно плечо его телогрейки было уже изодрано в клочья. Стремясь дотянуться до человека, голодные, в ярости, собаки готовы были разорвать лежащего… Нелюди с обвисшими хохлацкими усами, приспускали до предела натянутые поводки и, издеваясь, себе на утеху науськивали взбесившихся псов…

Несколько политических подняли Чижкова и, не глядя на остервенело лающих собак, все-таки внесли в помещение проходной. Положили на скамью… Так их выгнали, травя собаками! А бесчувственного Чижкова снова вытащили из помещения и кинули у ворот.

Политические в изодранных собаками телогрейках и робах, вернувшись к ожидающим из колонны, с возмущением рассказали:

– Вы бы видели, что там делается! Человека бросили собакам!..

Авторитеты Иван-дурак, Медведь и другие стали совестить политических:

– А вы что ж своего товарища-то бросили? Хохлы-вертухаи затравят его собаками! Насмерть!.. А вы, коммунисты, и не почешетесь?!

Все всполошились. Толпа зеков, сгрудившихся неподалеку от проходной, забурлила, как варево достигшее точки кипения. Многие схватились за трубы, обрезки железа, валявшиеся в изобилии на территории. И решительно двинулись к воротам, откуда был слышен надрывный собачий лай. Саша, успокаивая всех, вместе с другими шел впереди:

– Требуем коменданта!

Вышел начальник охраны, хохол (охрана вся была из хохлов), и выстрелил в воздух:

– Разойдись! Стрелять буду!

Воры прикрыли Сашу:

– Уходи, мы сами справимся!..

Саша спокойно подошел к главному вертухаю:

– Как же тебе, мать твою, не стыдно?! – как-то легко отобрал пистолет, приставил ему ко лбу: – Ты этого хочешь?!

Подождал. Ждал пока начальник охраны не стал белым.

– Дур-рак, тебя же везде достанут! И тебя, и семью твою! – опустил пистолет, выстрелил несколько раз в землю и вернул хохлу: – Доложи коменданту: «Все спокойно!» А Чижкова – (он же бо-ольно-ой!) – отправьте в изолятор. – Повернулся ко всем: – Мужики, все за работу! Инцидент исчерпан, больше не повторится. Начальничек – свой мужик! Ошибочка!.. Бывает!..

И все, человек сто, окружив Галямова, вдруг озорно запели свою любимую песню, с которой, гремя котелками, ходили на обед:

Ах вы, сени мои, сени,

Сени новые мои!

Сени новые, кленовые,

Решетчатые…

Дружно, обнимаясь, пошли к цехам.

Кстати, вспомнился и такой случай. Каждый день заключенные колонной, наверное, вы уже представляете – какой и как, выходили из зоны на работу. А те, кто почему-либо был освобожден (больные из лазарета, истощенные, туберкулезники) оставались без особого надзора: зона-то охраняется, вышки кругом. Так вот, они пользовались некоторой свободой. Например, могли подальше от бараков костер разжечь, испечь или сварить картошку, если есть. К чему повторять – война! А уж какая там пайка у заключенных – все время голодные! Едва ноги таскали.