«Мастер и Маргарита»: За Христа или против? (3-е изд., доп. и перераб.) - Андрей Вячеславович Кураев

В поздние советские годы люди «нашего круга» считали недопустимым замечать и осуждать художественные провалы и недостатки стихов Галича или Высоцкого. Считалось недопустимым критиковать какие-то тезисы академика Сахарова. Главное — гражданская и антисоветская позиция. Она — «индульгенция» на все.

Диссидентство булгаковского романа было очевидным для всех. Это означало, что центральные герои романа, выпавшие из советских будней или противоставшие им, обязаны восприниматься как всецело положительные. Воланд, Бегемот, Коровьев, Азазелло, мастер, Маргарита, Иешуа могли получать оценки только в диапазоне от «как смешно!» до «как возвышенно!». Сегодня же уже не надо пояснять, что можно быть человеком и несоветским, и не слишком совестливым.

Булгаковский роман сложнее порождаемых им восторгов. Свет и тьма в нем перемешаны, и хотя бы поэтому никого из его персонажей не стоит возводить в степень нравственного идеала. И даже если в мастере и в Маргарите увидеть автобиографические черты (что-то в мастера и даже в Воланда[330] Булгаков вложил от себя самого, а в Маргариту — что-то от своих жен), то и в этом случае еще нельзя считать доказанным положительное отношение самого автора к этим своим персонажам. Ведь он мог быть не в восторге и от себя самого, и от каких-то черточек своих женщин.

Разговор о Маргарите вынесен в отдельную главу («Обрадует ли вечность с Маргаритой?»).

Воланд, конечно, тоже стоит особого разговора (см. главу «Об обезьяне Бога»).

Мастер? Не всякий персонаж, чья драма описывается с сочувствием, есть порт-пароль автора. Путь мастера, добровольно бредущего в психушку, печален (см. главу «Он заслужил покой»). И этот путь все-таки выбран им самим. Даже хороший человек может сам ломать свою душу и свою судьбу…

Стилистическое же дистанцирование Булгакова от мастера видно в знаменитой сцене самопредставления:

«Вы — писатель? — спросил с великим интересом Иван.

— Я — мастер, — ответил гость и стал горделив, и вынул из кармана засаленную шелковую черную шапочку, надел ее, а также надел и очки, и показался Ивану и в профиль, и в фас, чтобы доказать, что он действительно мастер»[331].

Согласитесь — странный способ доказывать свою литературную талантливость… Кстати, во всех рукописях «мастер» не имя, и потому пишется всегда с маленькой буквы.

Образ мастера во многом автобиографичен. Но в художественной исповеди писатель может взять из себя в образ и то, что сам в себе он не любит. Нерешительность и управляемость мастера…

Пилат? Как ни странно, есть булгаковеды, считающие, что Пилат — это положительный герой романа. «Мастер смотрит на своего главного героя с чувством восторга и рад быть полезным ему»[332]. Но именно у Мастера Пилат — трус[333]. И сам Пилат это признает: «…трусость, несомненно, один из самых страшных пороков. Так говорил Иешуа Га-Ноцри. Нет, философ, я тебе возражаю: это самый страшный порок».

И еще одна автохарактеристика Пилата: «Это меня ты называешь добрым человеком? Ты ошибаешься. В Ершалаиме все шепчут про меня, что я свирепое чудовище, и это совершенно верно». Булгаковского Пилата уместно сопоставлять с булгаковским же генералом-вешателем Хлудовым[334]. Тоже будем считать положительным персонажем?

Свое преступление Пилат совершает не ножом, а словом. Одним-единственным словом он определяет свою судьбу. Это единственное слово есть имя. И это не имя Иешуа.

«Ненавидимый им город умер, и только он один стоит, сжигаемый отвесными лучами, упершись лицом в небо. Пилат еще придержал тишину, а потом начал выкрикивать:

— Имя того, кого сейчас при вас отпустят на свободу…

Он сделал еще одну паузу, задерживая имя, проверяя, все ли сказал, потому что знал, что мертвый город воскреснет после произнесения имени счастливца и никакие дальнейшие слова слышны быть не могут.

„Все? — беззвучно шепнул себе Пилат, — все. Имя!“

И, раскатив букву „р“ над молчащим городом, он прокричал:

— Вар-равван!

Тут ему показалось, что солнце, зазвенев, лопнуло над ним и залило ему огнем уши. В этом огне бушевали рев, визги, стоны, хохот и свист» (гл. 2).

Одним словом Пилат определил на муку и Иешуа, и себя. Для работающего именно со словом писателя Булгакова это «убийство словом» очень значимо.

Понтий Пилат как человек, все же пославший Иешуа на смерть, и как чиновник, громко и «по должности» восхваляющий кесаря, не годится в положительные примеры.

Тут уместно отметить роль ложной цитаты.

Н. К. Маккавейский, профессор Киевской духовной академии, друг и сослуживец отца М. Булгакова, приписывает Пилату нарушение одного из законов Двенадцати таблиц: «Не должно слушать пустые крики народа (vanae voces populi), когда они требуют оправдания виновного или осуждения невиновного».

Книга Маккавейского с 1936 года была в домашней библиотеке Михаила Булгакова и была им прочитана. Так что на булгаковский образ Пилата эта цитата могла оказать влияние. Но на исторического Пилата — не могла. По той причине, что Маккавейский ошибся. Это не установление действительно древнейшего римского закона, а норма, установленная в конце III века по Рождестве Христовом. Эта норма восходит к императору Диоклетиану (вероятнее всего, до 295 года). Именно ему она приписывается в еще более позднем Кодексе Юстиниана, где она звучит так: Vanae voces populi non sunt audiendae nec enim vocibus eorum oportet, quando aut obnoxium crimine absolvi aut innocentem condemnari desideraverint (Cod. Iustin. 9, 47, 12)[335].

При этом именно Пилат — единственный персонаж древних глав, который практически неотличим от своего образа в Евангелии и церковно-исторической литературе[336].

Важно также отметить, что всерьез к Пилату Булгаков обращается лишь в 1934 году. «Сама сцена задумана давно. Но как же не давалась она писателю. Сколько уничтоженных листов в ранних тетрадях романа. Как слабы уцелевшие страницы в первой редакции. Во второй редакции вообще нет этих глав — автор их пропускает, оставляет „на потом“. И только сейчас, на фоне несостоявшегося свидания с вождем вдруг натягивается внутренняя пружина диалога персонажей»[337]. Но Сталин 34-го года это не Сталин 28-го. Это уже единоличный и кровавый диктатор. И если образ Пилата в сознании Булгакова перекликается со Сталиным — то вряд ли писатель вкладывал в Пилата позитив.

Пилат, как и Хлудов, — персонаж трагический. Но «трагический» не значит «положительный».

Иешуа?..

Сербский исследователь М. Иованович настаивает, что «евангелие по Воланду» оказывается одновременно и «евангелием по Булгакову», и полагает, что «Булгаков писал свой роман с воландовых позиций»[338].

На мой взгляд, такое отождествление слишком жестоко и поспешно.

Так называемые «пилатовы» главы «Мастера и Маргариты» кощунственны. Это неинтересно даже обсуждать. Любой христианин (а христианин — при максимально