«Мастер и Маргарита»: За Христа или против? (3-е изд., доп. и перераб.) - Андрей Вячеславович Кураев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вопрос в другом: а можно ли эту оценку (кощунство) перенести с «пилатовых» глав на весь роман в целом и на самого Булгакова?
Образ любимого и положительного героя не набрасывают такими штрихами: «Ешуа заискивающе улыбнулся…»[340]; «Иешуа испугался и сказал умильно: только ты не бей меня сильно, а то меня уже два раза били сегодня»[341]; «Иешуа шмыгнул высыхающим носом и вдруг такое проговорил по-гречески, заикаясь»[342].
«Пилатовы» главы написаны без любви и даже без сочувствия к Иешуа. Мастер говорит Ивану: «Я написал роман как раз про этого самого Га-Ноцри и Пилата»[343]. Довольно-таки пренебрежительное упоминание…
Булгаков не мальчик в литературе. Если он так описывает персонажа — это не его герой[344].
Прежде всего поставим два вопроса.
Считает ли мастер себя учеником и последователем Иешуа?
Считает ли Булгаков себя учеником и последователем Иешуа?
Есть ли признаки, по которым можно судить об отношении мастера и Булгакова к Иешуа и к той этике всепрощения, которая преподносится устами Иешуа?
Иешуа, созданный мастером, не вызывает симпатий у него самого. Об Иешуа мастеру говорить неинтересно. «Скажите мне, а что было дальше с Иешуа и Пилатом, — попросил Иван, — умоляю, я хочу знать.
— Ах, нет, нет, — болезненно дернувшись, ответил гость, — я вспомнить не могу без дрожи мой роман. А ваш знакомый с Патриарших прудов сделал бы это лучше меня…» (гл. 13).
Мастер совершенно чужд идеологии всепрощения, которую он вкладывает в уста Иешуа: «Описание ужасной смерти Берлиоза [Иваном Бездомным] слушающий [мастер] сопроводил загадочным замечанием, причем глаза его вспыхнули злобой:
— Об одном жалею, что на месте этого Берлиоза не было критика Латунского или литератора Мстислава Лавровича» (гл. 13). И снова: «В глазах его плавал и метался страх и ярость» (гл. 13).
Но и Булгаков не сочувствует тому Иешуа, который появляется на страницах романа о Пилате.
Главный и даже единственный тезис проповеди Иешуа — «все люди добрые» — откровенно и умно высмеивается в «большом» романе.
Стукачи и хапуги проходят вполне впечатляющей массой.
С явной симпатией Булгаков живописует погромы, которые воландовские присные устроили в мещанско-советской Москве. Уроки Иешуа тут явно не пригодились.
Булгаков явно одобряет силовое решение «проблемы Шарикова» профессором Преображенским в «Собачьем сердце». В больших романах Булгакова авторская симпатия на стороне тех, кто оказывает вооруженное сопротивление большевикам. Да и сам он хотя и врачом, но добровольно служил в белой армии (о чем не рассказывал даже жене)[345].
В дневнике Елены Булгаковой о неприятностях критика Осафа Литовского (Латунского из романа) сообщается с радостью: «В „Советском искусстве“ сообщение, что Литовский уволен с поста председателя Главреперткома. Гнусная гадина. Сколько зла он натворил на этом месте. […] Говорил, что арестован Литовский. Ну, уж это было бы слишком хорошо» (5 июня и 6 сент. 1937 г.).
Значит, не свое мировоззрение Булгаков вложил в проповедь Иешуа. Булгаков явно не ставит себя в ученики «этого самого Га-Ноцри». Образ Иешуа, вопреки восторженным заверениям «образованцев», не есть икона. Это не тот Лик, в который верит сам Булгаков. Писатель создает образ вроде-бы-Христа, образ довольно заниженный и при этом не вызывающий симпатий у самого Булгакова.
Но зачем он выставил Христа в нелепом виде?
Тут — одно из двух.
Или Булгаков отождествил Иешуа с Иисусом Христом, причем в Христе он видел своего личного врага, а потому и высмеял Его так жестоко.
Но если это именно булгаковский взгляд на Христа, то он непонятен именно в биографическом аспекте. Почти все детали и сюжетные повороты «московских» глав романа так или иначе разрабатывались Булгаковым в других его произведениях. Но ничего похожего на «пилатовы» главы из-под его пера не выходило. Ни рассказов, ни статей, ни фельетонов, в которых переиначивались бы евангельские сюжеты, прежде у него не было.
Неужели человек, который отказывался писать атеистические сценарии по госзаказу, решил это сделать по порыву сердца? Неужели тот, чье сердце отвращалось от атеистических карикатур, в своем «закатном»[346] произведении, произведении, о котором он знал, что оно — последнее, стал осваивать новый для себя жанр травли верующих?
Но если ранее от себя Булгаков никогда ничего подобного не писал, то и «пилатовы» главы нельзя просто вырвать из «Мастера и Маргариты», напечать их в атеистическом журнале и при этом в качестве автора указать имя М. А. Булгакова.
Значит, не свой взгляд на Христа передал Булгаков. Тогда чей? В чьих глазах Христос превращается в Иешуа? И можно ли этого «другого» назвать единомышленником Булгакова?
Если Иешуа не икона, тогда, быть может, карикатура? Но на кого? На Христа? Биографически и психологически такая гипотеза выглядит крайне неправдоподобно.
Может ли быть другой, неевангельский образ Христа, который и утрирует Булгаков? В «просопографии» Христа могут ли быть иные лики — кроме атеистической пустоты и церковной иконы? И могут ли эти иные образы вызывать полемическое отношение Булгакова?
…В современном христианско-мусульманском диалоге есть очень интересная линия: христиане соглашаются с критикой Корана в адрес христиан. Но при этом ставят вопрос: чью веру представляет тот образ христианской веры, который критикует основатель ислама?
Пятая сура Корана «Трапеза» говорит: «И вот сказал Аллах: „O Иса, сын Марйам! Разве ты сказал людям: `Примите меня и мою мать двумя богами кроме Аллаха`?“» (116). Соответственно, опровергается тезис, согласно которому Троица — это Бог, Иисус и Мария.
Такого представления нет у современных христиан. Его никогда не было в православии. Но жизнь основателя ислама прошла вдали от ареала канонического православия. В аравийских пустынях доживали свой век древние гностические ереси. И вот там и в самом деле могло быть понимание Духа как женского начала. Весьма вероятно, что Мухаммед принял за христиан этих гностиков-сектантов. Полухристиан-полуязычников. И возмутился их оккультными построениями. Но то же самое сделала и Церковь за несколько столетий до этого, отчего, собственно, гностикам и пришлось уйти за пределы «ойкумены» — в те пески, где их и нашел Мухаммед[347].
Вспомним и такой образец церковного фольклора.
В начале ХХ века в поезде из Питера в Москву в одном купе встретились батюшка и студент. Батюшка, как и положено представителям его сословия во все времена, — в рясе. Студент, как и положено представителям его сословия в те времена, — в революции. И начинает юноша задирать священника: «А знаете, святой отец, я в Бога-то не верю!» И смотрит испытующе…
Батюшка же благодушно ответствует: «Знаешь,
