Ярость - Юрий Никитин

Яузов предложил:

– Уже можно возбудить дело о подстрекательстве. А пока взять под стражу, тем самым отстранив от эфира. И другим неповадно будет. Простите, Сергей Павлович, но вы что-то молчите...

Министр МВД бросил на него неприязненный взгляд:

– Разве что за ложь. Насколько я помню, было выделено не равное время, а пропорциональное числу верующих.

Было видно, как комментатору подложили листок, он живо пробежал глазами:

– Ага, так-так... Только что получено сообщение, что главы различных обществ обратились в мэрию с заявкой на массовые митинги. Партия русских общин... так, общество Истинных дворян, партия «Возрождение великой России», движение «За святую православную Русь», партия демократов... заявки только начали поступать, оставайтесь с нами!.. Завтра предстоит жаркий день. А неделя, судя по всему, будет еще жарче.

На экране возникла хвастливая заставка, Кречет приглушил звук, обернулся. Лицо его было темнее грозовой тучи.

– Быстро сработали!

– Еще не вечер, – откликнулся Забайкалов.

Кречет уставился на него яростными глазами.

– Что?

– Говорю, это цветочки.

– А ягодки?

Забайкалов пренебрежительно отмахнулся:

– От этих людей неприятностей все же мало. Честно говоря, в России религия никогда не была сильна. Она как хлястик... если кто еще помнит, что это. Можно жить с хлястиком, можно без. Мы жили с хлястиком. Но никогда не дрались за право носить или не носить, не шли на костры, не начинали войны... Разве что протопоп Аввакум пострадал да боярыня Морозова. Простите за нелестное сравнение с Западом, но в России за все века христианства, начиная с принятия его Владимиром и до сего дня, народу от церковных распрей погибло в десять раз меньше, чем в Париже только за одну Варфоломеевскую ночь! Я уж молчу о религиозных войнах, о семи крестовых походах... или их было больше?

Миротворец Коломиец пробормотал:

– Это ж хорошо, что у нас по религиозным мотивам не пострадали!

Кречет прервал:

– Он прав. У нас кровь не лилась не от великой мудрости, а от равнодушия. Вы хотите сказать, что пошумят да перестанут?

Забайкалов удивился:

– Разве я не сказал? Опасность вижу не из России, а из-за кордонов.

– Не восточных, надеюсь?

Забайкалов пожал плечами:

– Восток – больше ваша проблема. А на Западе зашуршат крыльями... Думаю, уже завтра начну получать осторожненькие запросы и запросики.

Кречет прищурился:

– Отвечать готовы?

– Ну, это привычно: наше внутреннее дело. Мол, пошли вы все... Я министр и джентльмен, потому не могу указать куда, но вы не то и не другое, знаете куда, так что идите, идите, идите... Правда, надо будет организовать неофициальный прием, на котором проговорюсь спьяну, что это наш ответ на их продвижение НАТО, и что вы готовы идти до конца...

Кречет насторожился:

– До какого конца?

Забайкалов не отвел взгляда. Лицо было спокойное, чересчур спокойное, даже сонное, глаз не видно из-под тяжелых набрякших век, но это было лицо старого дремлющего льва:

– Так надо будет ответить. Нас не обязывает ни к чему, но звучит предостерегающе.

– Да, – заметил Кречет ядовито, – вот уже наш футуролог ежится.

– А где определим конец, – закончил Забайкалов так же невозмутимо, – это не их собачье дело. Пока.

В комнате повисла напряженная тишина. Забайкалов не прост, мелькнуло у меня тревожное. Он умеет просчитывать на много ходов вперед. А так как человек не только умный, но и поживший на свете, повидавший мир, он трезво смотрит на все политические системы, на все религии, на якобы незыблемые устои. Единственный из всех собравшихся, он мог просчитать до какого конца готов идти генерал, ставший президентом.

Он сказал «определим», этим словом как бы оставаясь в команде Кречета, в нашей команде, до этого конца. Но кто тогда работает против Кречета?

Глава 20

Не скажу, что неделя была сумасшедшей, но то, что даже не раскрыл ноут-бук, говорило о многом. Домой я приползал, едва волоча ноги.

Зачем-то Кречет записал меня на светский раут в честь сколькотолетия Сикстинской капеллы, это было в субботу, я день отсыпался после жуткой недели, а вечером отправился на раут, что для меня выглядело той же работой.

Он не был чем-то неожиданным для меня, как предположил Кречет. В молодости, когда все интересно и во внешнем мире, я побывал на приемах в посольствах, так тогда назывались эти рауты. В большой комнате на столах стояли тарелочки с их едой, официанты разносили на подносах фужеры с вином и шампанским, после чего мы медленно и важно шли в другой зал, где смотрели новый фильм. После фильма чуть более обильная еда, обмен впечатлениями, а потом всю жизнь можно горделиво рассказывать, что вот побывал на приеме, смотрел такой-то фильм, замечательный, как жаль, что наша страна не купит, очень уж не те актеры, не та тема, все замечательно, присутствовали такие-то и такие-то...

Мне, молодому провинциалу, было интересно на первых двух, но на третьем заскучал, а от четвертого отказался. Жизнь и имитацию под нее различать умел от рождения.

Если что и меняется в мире, то не светские рауты. Здесь важна традиция. Мне вложили в ладонь неизменный бокал с шампанским, но я, вместо того, чтобы стоять и чинно отхлебывать целый час, осушил залпом, поставил на ближайший стол и пошел смотреть картины. Вся стена увешана, но не назовешь краденными, ибо когда крадет не отдельный человек, а правительство, то для таких деяний есть более благозвучные определения. Среди картин мастеров, несомненно мастеров, одна картина привлекла внимание: исключительно красивая женщина стояла у окна, солнечные лучи слегка пронизывали ее пышную одежду, там угадывались очертания красивого сильного тела. Картина несомненно старая, но художник явно рисковал быть побитым за слишком смелый рисунок.

– Прекрасная подборка, – прозвучал за спиной негромкий женский голос, богатый оттенками. – Собирал человек со вкусом.

За спиной в двух шагах стояла элегантная женщина, в платье с рискованным даже для раута вырезом, глаза ее смеялись. У нее были красиво вскинутые и удлиненные брови, широко расставленные глаза, но скулы горделиво приподняты, а пухлые губы раздвинулись, показывая ровные безукоризненные зубы. У меня от ушей до пяток пробежал странный озноб, женщина была поразительно похожа на ту, что на картине.

– У него были все возможности, – согласился я.

– Меня зовут Стелла Волконская, – назвалась она, и сразу стало видно, что она сторонница европейской системы, ибо в России, спохватившись, свое имя называют уже в постели, да и то потом, когда вернется дыхание. – Здесь уютнее, чем во многих подобных домах.