Круговая подтяжка - Ирина Степановская

Теперь над Тиной хлопотала Мышка, а он сидел перед наполовину опустошенным стаканом коньяка и чашкой кофе и в сотый раз прокручивал в голове весь ход операции.

– Опухоль искали, искали… Вроде нашли. Маленькая оказалась, зараза, – наконец выдавил он из себя, посмотрев на Машу.

– Ну я же говорила! Владик не мог ошибиться.

– Но хирург сначала не был уверен, что она там.

Маша повернулась к нему.

– Что значит «не был уверен»? А как же клиника? Симптоматика, биохимические показатели – все сходится. Мы что, по-вашему, дураки?

– Знаешь, – он сидел опустошенный, как выпотрошенная рыба. – Одно дело – клиника, а другое дело – операция. На снимке ты вроде все видишь, а когда начнешь оперировать – все в крови, пальцы скользят, сердце останавливается, вот тут попробуй найди эту опухоль размером с горошину… – Аркадий вздохнул. Червь беспокойства снедал его.

– Уймитесь, дело сделано. Теперь надо просто ждать. – Маша все хлопотала около Тины. Барашков замер, закрыв глаза. Короткий поверхностный сон на несколько минут сморил его. О том, что сейчас делается в патанатомии, он боялся думать. Он не заметил, сколько прошло времени, когда встрепенулся. В палате было все то же. Ему показалось, что он проспал несколько часов, а Мышка даже не заметила, что он отрубился.

– Спит? – спросил он про Тину, мотая головой, чтобы окончательно скинуть сон.

– Спит. – Тина действительно под присмотром Маши дышала на аппарате ровно, спокойно. Аркадий вздохнул. На сегодня, по крайней мере, он сделал, что мог. Но в операционной пока еще не все было закончено. Те самые хирурги, что оперировали Тину, посмотрели друг на друга, и старший спросил:

– Ну что, грыжу-то возьмем оперировать сегодня или уже ну ее на фиг?

– Грыжа неущемленная? – поинтересовался второй.

– Неущемленная.

– Ну вы тогда идите, я один сделаю, – сказал второй хирург. – Скажите сестре, чтоб вела парня, я сейчас перемоюсь.

– Давай уж вместе! – вздохнул заведующий, и они оба, переодевшись в сухое, снова пошли к тазикам для мытья рук, в которые расторопная операционная сестра уже налила дезинфицирующие растворы. И вместе с парнем и с его грыжей в операционную вошел тот же второй анестезиолог, что с утра вместе с ними подстраховывал Барашкова, и снова привычно уселся в изголовье операционного стола.

Михаил Борисович Ризкин с девяти часов утра уже сидел за своим двухтумбовым рабочим столом и рассеянно барабанил пальцами с крепкими длинными ногтями по монографии Головина «Опухоли». На столе перед ним был расчехлен прекрасный немецкий микроскоп, а чуть сбоку для устрашения посетителей и как постоянное напоминание о бренности бытия самому Михаилу Борисовичу красовалась огромная аневризма аорты, запаянная в банке, наполненной спиртом. Но сейчас патологоанатом Ризкин был не склонен к философствованию – он испытывал тревожное волнение, сродни ожиданию человека, садящегося за игорный стол со смехотворно маленькой суммой на руках. Большие старинные часы на стене громко отсчитывали минуты.

– Надеюсь, хватит у них ума начать с ревизии второго надпочечника, – сказал Михаил Борисович, обращаясь к аневризме. Кроме нее да раскидистой пальмы, стоящей у него в кабинете в углу (он и не подозревал, что эта пальма росла раньше у Валентины Николаевны), разговаривать Михаилу Борисовичу в отделении было не с кем. Пальму эту, всю заляпанную краской, строители во время ремонта вытащили в холл первого этажа, чтобы она им не мешала. И уже оттуда, случайно наткнувшись на нее и пожалев растение, забрал ее к себе Михаил Борисович, даже не подозревая, что это любимое Тинино дерево.

Стрелка часов продолжала равнодушно перескакивать с одного деления на другое. Михаил Борисович, не в силах заняться ничем продуктивным, поднялся и подошел к овальному зеркалу, висящему на стене, и тщательно причесал совершенно не требующий никакого ухода жесткий, седоватый ежик волос. Как правило, он был доволен своей внешностью, считая, что если бы при его небольшом росточке и кривых ногах он был обладателем широкой крестьянской физиономии и курносого носа, это было бы гораздо хуже. А так всю жизнь его считали за умного и злого человечка… И боялись. Профессия придавала ему шарм этакого философствующего злодея. Сегодня же Михаил Борисович только скептически пожевал губами, оскалился, проверяя, достаточно пристойно ли еще выглядят зубы, и вышел из кабинета. Санитарам из секционной, курившим в закутке, вдруг ни с того ни с сего от него досталось, и они были даже рады, когда старшая лаборантка отослала их подальше от начальственных глаз, велев выдраить до блеска все раковины.

Михаил Борисович несколько раз промерил шагами просторный коридор и снова скрылся в кабинете.

– Ну что они там, поумирали все, что ли?

Звук внезапно открывшейся двери застал его возбужденные нервы врасплох. Он быстро и сильно дернулся, оборачиваясь навстречу девице в белом халате, держащей в руках банку, накрытую марлевой салфеткой. В банке болталось нечто в кровавом месиве замутненного раствора.

– От кого материал? – Голос его немного охрип.

– Не знаю, – сказала девица. – Я внутрь не заходила. Мне санитарка вынесла.

– Так посмотри! – Он вырвал банку из ее рук и сам пинцетом достал бирку. Печатные буквы, написанные шариковой ручкой, свидетельствовали, что материал этот получен сегодня на операции у Толмачёвой В.Н.

Михаил Борисович издал звук, напоминающий одновременно рычание и хрюканье.

– Больная жива?

– Не знаю. Я ведь сказала вам, что не заходила внутрь.

– А чего не заходила?

Девица только плечом повела. Ей сказали принести баночку – она принесла. А дальше не ее дело.

«Корова тупая», – ругнулся про себя патологоанатом.

– Чем будешь сейчас заниматься? – Все-таки, как ни торопился Михаил Борисович засесть за микроскоп, а не мог допустить, чтобы сотрудники оставались без контроля.

– Архив мне велели вчера разобрать…

– Все, ладно, иди! Не перепутай там ничего! – Михаил Борисович, как коршун, схватил добычу и понес банку в специальную комнату на препаровальный столик. Сейчас он рассмотрит ткани в лупу, потом сам (сам! ради такого случая, не доверит лаборантке важную работу) заморозит их на быстрой заморозке. Приготовит препараты… Потом уже за микроскоп. Остаток тканей проведут потом лаборанты для более пристального изучения. А сейчас надо быстрее. Хирурги ждут.

– Та-та-та! Та-та-та! – доносилось из-за закрытой двери Михаила Борисовича то ли пение, то ли рычание. И все ходили по коридору на цыпочках – знали, что лучше его не беспокоить, когда он смотрит операционный материал.

На его столе на картонных планшетках лежали принесенные лаборанткой свежеокрашенные и высушенные стеклышки препаратов надпочечника. В свете солнечных лучей, льющихся через занавеску окна, они отливали оттенками роз и сирени, но отнюдь не пахли цветочными ароматами – воняли спиртом и ацетоном. Постоянно желчный в любое другое время, за микроскопом Михаил Борисович Ризкин становился совершенно неузнаваемым. Он ласково разговаривал с этими плоскими прозрачными стеклышками, разглядывая сначала на свет микроскопически тонкие срезы ткани, накрытые еще более тонкими стеклянными пластинками. Он радовался каждой своей морфологической находке, не различая, каким именно образом она была получена – посредством ли операции или уже вскрытия. Его радовали соответствие, логичность и завершенность функции и формы, о которых он мог судить, глядя в микроскоп. Если Эркюля Пуаро радовали его собственные «маленькие серые клеточки», то Михаила Борисовича радовали клеточки отнюдь не свои. По нюансам оттенков, по величине и форме клеток, по виду их ядер, полноте цитоплазмы и включений, по самому их количеству он делал выводы, от которых зависела жизнь больного. Или, что было, впрочем, иногда не менее интересно, он изучал, отчего наступила смерть. Его работа была в чем-то сродни деятельности самого бога, но Михаила Борисовича никогда не радовало, что он может вершить судьбы людей. Его интересовал сам процесс. Только процесс и выводы, вытекающие из него.

Сейчас перед ним были стекла операционного материала. Михаил Борисович хлопнул для затравки в ладоши и уселся за микроскоп. Микроскоп был для него родным существом. Он на ощупь знал каждый его винт, каждый выступ. Он был будто его вторые, внутренние глаза. Микроскоп имел автономную систему электрического освещения, но сейчас почему-то рука Михаила Борисовича сама потянулась, как в прежние годы, когда еще микроскоп у него был совсем простой и старый, поправить зеркало. Это движение выдало в нем легкое волнение. Он удивился и хмыкнул этому жесту, после чего пожал плечами, сел поудобнее, перебрал на планшетке несколько стекол. Посмотрел одно из них, видимо, больше ему понравившееся, на свет и первым положил его на предметный столик. Лаборантка, случайно проходившая мимо его двери, услышала сдавленный возглас: «Ага!», а потом звуки замельтешили, как мелкая дробь.