Игрек Первый. Американский дедушка - Лев Корсунский

— За стакан портвешку минет сделаешь?

«Пора мне учиться в гроб ложиться!» — сделала неожиданное умозаключение Ирина.

Гробовщик поддержал ее порыв:

— Если за два стакана не дашь, я тебя живьем в землю закопаю!

Грешная душа Алевтины возрадовалась, когда выяснилось, что телесная оболочка Ирины только мешала Ангелу любить свою Ведьму. Людям с бедным воображением для того, чтобы дарить нежные чувства отсутствующим, необходимы материальные признаки их существования: фотографии, клок волос, надгробный памятник… Игреку, к счастью, не требовалось ничего такого. Он любил Алевтину куда больше, чем при ее жизни. Может, даже ослепительная наружность Алевтины при ее жизни отвлекала психа от того, чтобы сродниться с ней всей душой.

В промозглой мгле Алевтина (именно так она себя воспринимала, независимо от упаковки, в которой пребывала ее душа) очутилась перед разверстой могилой, готовой принять в свое чрево очередного покойника.

«Моя могила! — осенило Ведьму. Она явственно ощутила, что похоронная яма влечет ее, засасывает в себя непреодолимо. Алевтина, не колеблясь, отдалась силам притяжения. — Последний приют!»

Легкость балерины оказалась обманчивой. Ее тело, оторвавшись от земли, вместо того, чтобы воспарить ввысь, мешком с картошкой сверзилось на дно склизкой ямы.

Оглушенная после падения Ведьма, как из‑под земли, услышала улюлюканье и хохот гробокопателей:

— Эй, девка, вылазь! Сейчас закопаем!

— Похороним по первому разряду!

Желания вступать с нетрезвыми дядьками в переговоры Алевтина в себе не обнаружила. Сырой песок, в который она уткнулась носом, напоминал о пригородном пляже. В сонном оцепенении девушка не отогнала даже жучка, щекотавшего ее лицо колючими лапками.

«Предел падения…» — у Алевтины достало сил лишь на эту мысль.

— Пухом тебе будет земля! — продолжали веселиться гробокопатели.

Ком глины приятно ударил Ведьму в спину. Потом еще один ткнулся в голову. Давясь от смеха, мужики стали забрасывать неподвижное тело землей.

Ничего, кроме покоя, не испытала Алевтина, вообразив себя заживо погребенной.

Глухо, как из‑под воды, слышала Алевтина пьяные выкрики гробокопателей. Смеха ради забросав взбалмошную дамочку свежевыкопанной землей, они выкинули ее из головы.

Ведьме стало трудно дышать. В первый раз она испустила отчаянный крик. И прислушалась к несмолкаемому оживлению на поверхности земли.

Возможно, заполошные крики и стоны из могил были там привычным делом.

Отплевавшись от песка, забившего ей рот, заживо погребенная еще раз крикнула. И еще раз.

Дышать после этого стало еще трудней, а плавное течение земной жизни ничуть не изменилось.

Алевтина задышала открытым ртом, с присвистом. Когда к ней в рот заползла какая-то божья тварь, наподобие червяка, Ведьма не стала ее выплевывать. Не до того.

Но идея пришла Алевтине в голову вполне здравая: надо на кладбищах держать служебных собак, как у спасателей, чтоб они живых из могил вытаскивали.

И последняя мысль, а вернее, заклинание: «Зачем же ты меня в такой дыре похоронил, мой милый!»

Автобус в Воробьевку ушел пустым. Ощутив дыхание вечности, умалишенные разбрелись по кладбищу, пугая скорбящих и развлекая души самих покойников. На тех уныние провожающих их в последний путь всегда действует угнетающе.

Таким образом, благородную миссию утешения усопших сумасшедшие взяли на себя, хотя на живых дикие выходки психов производили тягостное впечатление.

Впрочем, тем, кто пока еще обладал материальной субстанцией, следовало быть скромней: на кладбище они были гостями.

— Memento mori… — в задумчивости бормотал доктор Ознобишин, и так слишком много думавший о смерти. Этот закон природы он толковал расширительно, не только как гибель плоти, разумеется. Признаки старения, то есть своего телесного умирания, каждый легко обнаруживает, едва взглянув в зеркало, на загнивание духа редко обращают внимание. Иннокентий Иванович приставил зеркальце к душе, осознав, что невольно потворствовал бесчеловечным опытам Судакова.

«Ходячий труп!» — беспощадно назвал себя доктор, констатировав смерть своей души.

— Необходима реанимация! — произнес он вслух.

— Поздно! — со слезами на глазах откликнулся психически здоровый скорбящий. — Мы на кладбище…

— Чушь! — с воодушевлением возразил Ознобишин. — Именно здесь необходимо возрождение!

— Пардон! — осушив слезы, скорбящий пугливо отпрянул от реаниматора. — Я не понял, что вы из этих…

Доктор скептически усмехнулся: когда мы перестанем делиться на тех и этих. Есть только живые и мертвые, причем мертвые подчас живее живых…

Ознобишин оборвал плавное течение своих мыслей, чтоб не ухнуть в черную дыру. Опасность безумия подстерегала за каждой могильной плитой.

Иннокентий Иванович терпеть не мог, когда его принимали за душевнобольного. Чтоб избежать ненужной путаницы, Ознобишин извлек из своей сумки белый медицинский халат и облачился в него.

Появление доктора на кладбище произвело на живых очень сильное впечатление. Прошел слух, что склонный к самоистязаниям эскулап явился на похороны погубленного им больного.

«Слух подтвердился!» — саркастически хмыкнул Ознобишин, вернувшись к могиле своей больной. Алевтины.

Здесь доктор обнаружил Игрека. Досада на больного, который был с ним не слишком откровенен, сменилась у Иннокентия Ивановича отвращением к самому себе. Арифметика простая: чем больше даешь — тем больше получаешь взамен. Мало получил?

— Memento vivere!

— Что это? — спросил Игрек, не оборачиваясь.

— Помни о жизни.

— А о смерти?

— И о смерти.

Помолчав, Игрек признался в сокровенном:

— Я могу лишать людей жизни.

У Ознобишина отлегло от сердца, будто без откровенности больного он сам не ведал, сколько ему отдал.

— Я знаю. Судаков сумел это устроить…

— Как?

— Понятия не имею. В Госбезопасности всегда были свои лаборатории.

От своей догадки Игрек страдальчески скривился, как от лимона во рту.

— Они залезли ко мне в голову?

Ознобишин пожал плечами. Выглядеть дураком ему было нетрудно.

— Можно залезть в голову, не делая в ней дырочку…

— Через рот?

— На мозг можно воздействовать на расстоянии. Как это делаешь ты сам — с чужими мозгами.

— Я не нарочно!

Ознобишина растрогало, что мальчик чувствовал себя виноватым в чужом грехе.

— Как мне от этого избавиться?

Доктор снова сделал глуповатую физиономию, развел руками. Ощутил себя комическим персонажем. Но трагический персонаж не улыбнулся.

— Толком я даже не знаю, чего натворил… Кажется, я убил Тину…

Чем утешить мальчугана? Тем, что его девушка попала в рай? А если ему взбредет в голову всех туда отправить?

— Чтобы превратить твой мозг в оружие, потребовалось сначала лишить его памяти…

— Брокгауз… то есть Судаков, это сделал?

Ознобишин кивнул.

— Память к тебе потихоньку возвращается… что-то нам все-таки удалось сделать! Ты парень с головой!

В памяти Игрека всплыла мутная картинка: он спит на вокзальной лавке… Просыпается от бесцеремонного прикосновения к его телу. Двое молодых мужчин в штатском берут заспанного парня под мышки и почти силой ставят на ноги… Черная «Волга» со скрежетом тормозит у особняка Службы безопасности.

Один из провожатых Долговязого — капитан Мухортых, другой — Сизов. Сержант.

Ознобишин с беспокойством заглянул Игреку в глаза. Доктор никогда не знал, что у мальчика на уме. Вооруженный дикарь, не имеющий представления о том, что после нажатия на курок из дула вылетает пуля…

— Вы знали, что Брокгауз — на самом деле полковник Судаков?

— Да, но…

— Знали, что он вынул у меня из головы всю мою прошлую жизнь?

— Нет, но… — Ознобишин осекся. Доктору померещилось, что оружие дикаря, о котором он только сейчас размышлял, прицелилось ему в лоб.

— Ты мне не веришь?

— Нет.

Майор Коробочкин убрался с кладбища, изнемогая от беспричинной головной боли. Самой незаслуженной за всю его жизнь. Уже неделю он был в завязке.

«Все равно как целочке забеременеть!» — нашел сыскарь образное определение тому, что с ним происходит.

Трофейного кольта при нем не оказалось.

«Вообще-то потеря невелика, весь город засрали оружием… но все равно… Посеять ствол… как даме на балу потерять трусики…»

Станислав Сергеевич мучительно сосредоточился, чтоб припомнить, выполнил он оперативное задание или нет. Ликвидирован Игрек?

«Раз при мне нет пистолета, значит, я его выбросил после убийства…» — довод показался майору неубедительным.