Плоскость морали - Ольга Михайлова

Через несколько страниц замелькали новые строки, теперь о Климентьевой. Анастасия узнала о знакомстве Елены с Нальяновым. «Рыжая сучка считает себя неотразимой, а сама просто бездарная дура и пустая кукла».

При этом во всем дневнике не было ни строки о Гейзенберге, лишь однажды вскользь упоминалось, что он был на дне рождения Элен Углицкой, той самой светской особы, что делилась с ней умением свести с ума мужчину. Сама Элен Углицкая упоминалась часто, с некоторой долей уважения: «своего не упустит и себе на уме», эти характеристики звучали по сравнению со всем прочим самым лестным комплиментом.

Несколько последних абзацев в дневнике были посвящены новому гостю — Андрею Дибичу. Анастасия от кого-то узнала, что молодой человек, сын высокопоставленного отца, совсем не беден и служит при посольстве в Париже. У неё возникли виды на молодого дипломата, но тут она заметила, что Дибич не сводит глаз с Елены Климентьевой. Затеять интригу кроме того мешало присутствие Нальянова, которого Анастасия теперь ненавидела всем сердцем, однако, предпринять против которого ничего не могла, ибо нрав последнего хорошо знала и боялась переходить ему дорогу.

В дневнике была и записка. Не очень-то сильный во французском, Вельчевский всё же перевёл её. «Тот, кто не может сказать вам о своей любви при всех, готов сегодня ночью открыть вам тайну своего сердца. Поднимитесь через чёрный ход под ивой на второй этаж после полуночи. Мы будем одни. Ю.Н.» Это было интересно, но не более. Девицу убили не ночью, а среди бела дня. Однако почерк не совпадал с инициалами.

Вельчевский вышел на порог полицейского участка и закурил. Несмотря на вал грязи, он не находил в дневнике Анастасии ничего, что могло бы указать на причину её смерти, разве что слова о Левашове. Точно ли тот — осведомитель охранки? Это должен знать Нальянов. Но убивать её, чтобы скрыть это?

Вельчевский покачал головой. Глупо. Что за резон, разве что девица шантажировала его этими сведениями? Но что могла потребовать? Равно и слова о Деветилевиче. Если Анастасия была осведомлена о каких-то его «былых похождениях и шалостях», а тот знал об этом… Вениамин Осипович полагал, что сведения эти станут опасны для Аристарха Деветилевича только в том случае, если будут переданы Елене Климентьевой, и если Анастасия ревновала теперь Елену к Дибичу… Но из неприязни к Елене — досадить Деветилевичу?

Мозаика рассыпалась. Ничего не складывалось.

В понедельник расследование шло полным ходом, но ни Нальянова, ни Дибича особо не беспокоили. Правда, возле дома Чалокаевой мелькнул монах Агафангел, приветливо поздоровавшийся с Нальяновым, сидевшим в одиночестве на скамье под ивами.

— Я хотел спросить у логика, — чуть застенчиво улыбнулся монах, — про это убийство в Старой Сильвии.

Нальянов покачал головой.

— Чужие грехи.

— Я не о том. Вы знаете, кто убийца?

Юлиан смерил Агафангела долгим взглядом.

— Знаю, конечно, но догадка не улика, а понимание — не расписка. Пусть мёртвые погребают своих мёртвых, отец Агафангел.

— Но убивают живых людей, девушка ведь погибла.

По губам Нальянова промелькнула безучастная улыбка. Было понятно, что это ему безразлично.

— Без воли Господней волос с головы не падает, — вяло проронил он, но опомнился и словно встряхнулся. — Чёртово бесчувствие, отче, чего же вы от меня хотите?

Агафангел покачал головой, но ничего не ответил.

Вениамин Вельчевский педантично собрал все факты о воскресных передвижениях гостей Ростоцкого в Сильвии, но, как назло, с половины шестого начало хмуриться и даже те, то раньше были вместе, разбрелись кто куда. Взаимных алиби почти не было. Никто не мог точно указать время, когда он был на рыбалке или гулял. Гейзенберг мельком видел младшего Осоргина, но не ручался, что это было в шесть — может быть, и раньше. Леонид Осоргин гулял с невестой, но вдвоём их видели около пяти. Деветилевич бродил вдоль реки, не видел никого, кроме Елены, сидевшей в беседке у надгробий Родителей императрицы, однако сама она не видела Аристарха, заметила только Нальянова и Дибича. Павел Левашов уверял, что был занят рыбалкой, но Сергей Осоргин, проходивший мимо реки в лавку, его не заметил. От Анны Шевандиной проку было и того меньше — она вообще не могла вспомнить, где и кто был. Девицы же Галчинская и Тузикова рассматривали в парке статуи, но вот беда — Климентьева однажды прошла мимо статуи Актеона, но там сидела только Ванда Галчинская, Марии же нигде не было видно. Харитонов же по неосторожности потерял очки и вообще ничего не мог видеть.

Взаимное и непробиваемое алиби имели только те, кто обнаружил труп. Нальянов и Дибич были вместе, их видели около шести вдвоём с другого берега, и совершить убийство на глазах друг друга они не могли. Но это никуда сыскаря не продвигало. Вельчевский знал братьев Нальяновых не первый год, и подозревать Юлиана не стал бы никогда.

Вечером в понедельник появились Валериан Нальянов и супруги Белецкие, прослышавшие об убийстве и приехавшие за племянницей. С приездом Валериана Нальянова, имевшего в кругах сыскарей негласную кличку «Цугцванг», Вельчевский заметно приободрился. Он знал одарённость этого человека, его ум и благородство, и рассчитывал на помощь, рассказав всё, что знал, включая дневник и записку. Валериан согласился вместе с ним осмотреть место преступления и поляну пикника, при этом Вельчевского не оставляло ощущение, что Валериан, как говорили в Третьем отделении, подлинно «не от мира сего». На берегу Славянки, глядя на Висконтиев мост, Нальянов обронил: «Если архитектура застывшая музыка, то это строение — реквием», а выслушав отчёт о передвижениях гостей Ростоцкого, сказал, что это всё совершенно неважно, после чего вежливо осведомился у полицейского, обедал ли он?

Видя растерянность Вениамина Осиповича, Валериан обмолвился:

— Это дело не из простых, за час всё равно не управимся. Вы пообедайте и отдохните, а мы с братцем пока помозгуем. Завтра утром заходите — даст Бог, что-то прояснится.

Вельчевский, не спавший ночь, и впрямь валился с ног от усталости и согласился.

Валериан же вернулся на тёткину дачу, где у рояля в гостиной с погашенными лампами застал братца Юлиана, с кем-то беседовавшим впотьмах. Валериан пригляделся. В тёмном углу на стуле сидел Лаврентий Гейзенберг.

— Не видел, клянусь, знал бы, что и где упадёт — на лету поймал бы, а так… — Лаврентий развёл руками. — Валериан Витольдович велели-с эмансипе в компанию доставить, — ну, я и доставил. А за барышнями приглядывать — с чего бы? Когда же вы, как я понял, что надо получили, — я и вовсе расслабился, на жаркое да винцо налегать начал.

— А в воскресение утром, перед пикником, заметил ли что?

Гейзенберг задумался.

— На завтраке в доме Ванда на убитую смотрела как на змею. Я спросил после, чего, мол, она? Так сказала, что некоторые тут строят из себя приличных особ, а на самом-то деле обыкновенные-де шалавы.

— Так и сказала? — удивился Нальянов, и Валериан понял, что мнение брата об эмансипированной девице значительно поднялось.

— Ну да. И Тузикова, хоть и не говорила ничего, взгляды бросала презрительные. А Лизавета эта, сестрица-то убитой, скандал закатила ей!

— Что?

— Утром, ещё до завтрака дело было. Я по малой нужде встал, возвращаюсь, слышу в комнате у Анастасии голоса. Ну, я, натурально, к себе зашёл, стакан к стенке приставил, ухо приложил. Так Лизавета возмущалась, что та с вами ночь провела, мол, Ванда, полька эта эмансипированная, ночью её выследила: окно-то у неё на чёрный ход вашего дома выходит. Она всё видела, теперь, конечно, всем всё растреплет и разнесёт молва всё по ветру.

— А Анастасия что? — Юлиан улыбался и явно наслаждался беседой.

— Сказала ей, чтобы не лезла в чужие дела. Да только Лизавета не унималась и пуще прежнего бранилась.

— Так, как я понимаю, о визите покойницы в мой дом перед пикником знали уже все?

— Думаю, да. Левашов — точно знал, посмеивался в усы, Деветилевич при мне Осоргину-старшому, Лёньке-то, сказал, что знатный у него свояк будет. Ну а дальше… Разве что сам Ростоцкий не в курсе дела был.

— А что Анна и Елена Климентьева?

— Мрачные были обе, как в воду опущенные. Они же по вас вздыхают, а тут им так дорогу перебежали.

Юлиан тоже вздохнул, только Бог весть о чём, и насмешливо бросил:

— Ну, что же, держи ушки на макушке, Тюфяк, и сам будь осторожен.

После чего комната мгновенно опустела: несмотря на толщину, Гейзенберг двигался как кошка — бесшумно и молниеносно.

После его ухода Валериан, не говоря ни слова, развалился на диване и задумался. Старший Нальянов вскоре сел напротив. Некоторое время оба молчали, потом Юлиан спросил:

— Арефьев арестован?

— Да, и от него узнали своего иуду. Не Каримов это, не Зборовский и не Чаянов. Клепочников, представь себе. Дрентельн ему как себе верил. В общем, всё не так плохо, он — человек Толмачёва, пусть с него и спрашивают. Но ты умница, конечно, я не ожидал, что так быстро разыщем. А тут-то что случилось? Расскажи толком. Что за записка у покойной в дневнике?