Лев Толстой и жена. Смешной старик со страшными мыслями - Андрей Шляхов

В письме к сестре Татьяне Софья Андреевна выражала недовольство тем, что еще одно лето, лучшее, в ее представлении время года, она будет вынуждена провести в постели. Софья Андреевна жаловалась на часто посещающее ее чувство полной безнадежности, граничащей с отчаянием, от которого попросту хочется выть, и тут же добавляла, что больше не намерена кормить грудью, а хочет взять кормилицу.

«Она очень тяжело душевно больна. И пункт это беременность. И большой, большой грех и позор», — писал в дневнике Толстой.

И еще из дневников той поры:

«Пошел к девочкам. У них спасаюсь от холодности и злобы».

«Та же злость. Я как во сне, как [у] Хлудова (современник Толстого, богатый московский купец Хлудов потехи ради держал у себя в доме тигра. — А.Ш.), когда знаю, что ходит тигр, и вот, вот».

«...Пытался говорить с женой. По крайней мере без злобы. Вчера я лежал и молился, чтобы Бог ее обратил. И я подумал: что это за нелепость. Я лежу и молчу подле нее, а Бог должен за меня с нею разговаривать. Если я не умею поворотить ее, куда мне нужно, то кто же сумеет? »

«Опять волнение души. Страдаю я ужасно. Тупость, мертвенность души — это можно переносить, но при этом дерзость, самоуверенность. Надо и это уметь снести, если не с любовью, то с жалостью. Я раздражителен, мрачен с утра. Я плох».

«Разговор за чаем с женой. Опять злоба».

«Пытаюсь быть ясен и счастлив, но очень, очень тяжело. .. Точно я один не сумасшедший живу в доме сумасшедших, управляемом сумасшедшими».

«Не могу найти обращения с женой такого, чтобы не оскорблять ее и не потакать ей. Ищу. Стараюсь».

На фоне все возрастающего разлада с женой Лев Николаевич все больше сближается с дочерями:

«Говорил с Таней дочерью хорошо».

«Безнравственная праздность детей раздражает меня, — записывает Толстой в дневнике 8 июня 1884 года. — Разумеется, нет другого средства, как свое совершенствование, а его-то мало. Одна Маша». На следующий день он добавляет: «Та же подавляющая общая праздность и безнравственность, как что-то законное».

Масла в огонь подлило намерение Толстого употребить доходы от самарских имений на нужды тамошних крестьян. Софья Андреевна воспротивилась такому решению, находя его безответственным. Лев Николаевич настаивал на своем... 11 июня он писал в дневнике: «Вечером жестокий разговор о самарских деньгах. Стараюсь сделать как бы я сделал перед Богом, и не могу избежать злобы».

«Это должно кончиться», — многозначительно добавляет он, явно обдумывая план своего ухода из семьи.

Вечером 17 июня 1884 года Софья Андреевна снова начала упрекать Льва Николаевича в том, что все его затеи оборачиваются убытками для семьи. По свидетельству самой Софьи Андреевны, «спор принял характер злобный, а так как отношения наши и так стали гораздо хуже, мы ни на чем не примирились».

Толстой наведался в свой кабинет, набил вещами холщовый мешок и быстрым шагом пошел по аллее прочь от дома. Жена догнала его и спросила, куда он направился. «Не знаю, куда-нибудь, может быть в Америку, и навсегда. Я не могу больше жить дома», — сердито ответил Лев Николаевич. Софья Андреевна попыталась вернуть его, напомнив о предстоящих ей вскоре родах, но Толстой не стал ее слушать.

Волнение спровоцировало родовые схватки. В пятом часу утра Софье Андреевне доложили, что муж вернулся и лег спать. «Я вскочила с постели и несмотря на уговоры акушерки, пошла вниз, — вспоминала она. — Лев Николаевич лежал не раздетый на диване с злым лицом и ничего не сказал мне». Он злился на себя, на свое чувство долга, которое помешало ему уйти. «Я ушел и хотел уйти совсем, но ее беременность заставила меня вернуться с половины дороги в Тулу», — записал он в дневнике.

Спустя два часа Софья Андреевна родила «прекрасную девочку с темными длинными волосами и большими синими глазами», которую назвали Александрой. Это был двенадцатый ребенок в семье Толстых.

24 июня Толстой писал в одном из писем: «Жена ро -дила девочку. Но радость эта отравлена для меня тем, что жена, противно выраженному мною ясно мнению, что нанимать кормилицу от своего ребенка к чужому есть самый нечеловеческий, неразумный и нехристианский поступок, все-таки без всякой причины взяла кормилицу от живого ребенка. Все это делается как-то не понимая, как во сне. Я борюсь с собой, но тяжело, жалко жену».

Днем раньше он записал в дневнике: «Жена очень спокойна и довольна и не видит всего разрыва. Стараюсь сделать как надо. А как надо — не знаю. Надо сделать как надо всякую минуту, и выйдет как надо все».

«Если бы в то время Лев Николаевич приласкал меня, — писала Софья Андреевна, — помог бы мне в делах, попросил бы меня опять самой кормить ребенка, я, разумеется, с радостью склонилась бы на это. Но он неизменно был суров, строг, неприятен и так чужд, как никогда. Целые дни он проводил вне дома и тогда в июне косил траву наравне с мужиками... На заре он опять уходил косить, — и так все лето мы его почти никогда не видали».

«Она начинает плотски соблазнять меня, — писал Толстой в дневнике 7 июля. — Я хотел бы удержаться, но чувствую, что не удержусь в настоящих условиях. А сожитие с чужой по духу женщиной, то есть с ней — ужасно гадко... Она до моей смерти останется жерновом на шее моей и детей. Должно быть, так надо. Выучиться не тонуть с жерновом на шее».

11 июля Софья Андреевна жаловалась в письме к Александре Толстой: «До сих пор не писала вам по многим причинам: здоровье мое поправляется медленно, а душа никогда не спокойна. Никогда еще Левочка не был в таком крайнем настроении, и никогда еще не было так трудно найти точку, на которой мы могли бы, делая взаимные уступки, сойтись. А разлад без всякой причины, кроме выдуманных и отвлеченных, особенно после 22-летнего согласия, очень тяжел. Видно, я в чем-нибудь очень грешна перед Богом, что приходится это переживать. Простите меня, что я вам все это пишу; очень часто хочется у кого-нибудь совета спросить. Смешно то, что когда он кому-нибудь пишет, то тоже жалуется. А где несчастье? Ведь оно только выдумано и совсем не осязаемо».

«Кажется, что в этот день я звал жену, и она, с холодной злостью и желанием сделать больно, отказала, — несколькими днями позже жаловался дневнику Толстой. — Я не спал всю ночь. И ночью собрался уехать, уложился и пошел разбудить ее. Не знаю, что со мной было: желчь, похоть, нравственная измучен-ность, но я страдал ужасно. Она встала, я все ей высказал, высказал, что она перестала быть женой. Помощница мужу? Она уже давно не помогает, а мешает. Мать детей? Она не хочет ею быть. Кормилица? Она не хочет. Подруга ночей. И из этого она делает заман-ку и игрушку. Ужасно тяжело было, и я чувствовал, что праздно и слабо».

«Напрасно я не уехал, — заключает он. — Кажется, этого не миную. Хотя ужасно жаль детей. Я все больше и больше люблю и жалею их».

Спустя некоторое время Толстой составил план своей дальнейшей жизни. И не только своей собственной, но и всей своей семьи. Разумеется — по своему лишь усмотрению, никого не спросив.

Согласно этому плану жить семейству Толстых полагалось в Ясной Поляне. Доход от самарских имений отдавался на нужды бедных, так же как и доход от Никольского, где землю планировалось передать в аренду крестьянам. Семье оставался доход от Ясной Поляны, колебавшийся в зависимости от года между двумя и тремя тысячами рублей. «Оставить на время, — писал Толстой, — но с единственным желанием отдать и его весь другим, а самим удовлетворять самим себя, т. е. ограничить как можно свои потребности и больше давать, чем брать, к чему и направлять все силы и в чем видеть цель и радость жизни...» И пояснял: «Прислуги держать только столько, сколько нужно, чтобы помочь нам переделать и научить нас, и то на время, приучаясь обходиться без них. Жить всем вместе: мужчинам в одной, женщинам и девочкам в другой комнате. Комната, чтоб была библиотека для умственных занятий, и комната рабочая, общая. По баловству нашему и комната отдельная для слабых... По воскресеньям обеды для нищих и бедных и чтение и беседы. Жизнь, пища, одежда — все самое простое. Все лишнее: фортепьяно, мебель, экипажи — продать, раздать. Наукой и искусствами заниматься только такими, которыми бы можно делиться со всеми. Обращение со всеми, от губернатора до нищего, одинаково».

Вдохновленная примером вдовы Достоевского, самостоятельно издававшей произведения своего покойного мужа, Софья Андреевна решила последовать ее примеру и заняться изданием книг Льва Николаевича, чтобы весь доход от их продажи шел в семью.

Муж проповедовал, что «Ученик Христа будет беден... Быть бедным, быть нищим, быть бродягой... это то самое, чему учил Христос, — то самое, без чего нельзя войти в царство Бога, без чего нельзя быть счастливым здесь на земле», а жена тем временем изыскивала средства.

Имущество тяготило. Был найден компромисс — в мае 1883 года Толстой выдал жене доверенность на ведение всех его имущественных дел. Передача авторских прав е ней особо не оговаривалась, но логически вытекала из слов: «Для исполнения всего этого Вы имеете: ...вообще получать всякие мне следующие суммы отовсюду». Пользуясь этой доверенностью, Софья Андреевна издавала сочинения мужа вплоть до последне -го года его жизни.