zhurnal_Yunost_Zhurnal_Yunost_1973-1 - Журнал «Юность»

Председатель улыбнулся:

— Вот жадина, все сразу подавай!..

И продолжал:

— Я вчера в наш Дворец культуры зашел. Он у нас как храм. И то ведь, по правде сказать, и к дате святой построен — к 50-летию Октября. Вошёл в зал, а через дверь слышно: трень-брень… Ребятишки в музыкальной школе занимаются. Постоял, послушал…

А мальчонка, видать, за пианино нетерпеливый сидит. Замахнется, начнет лихо, а потом — фи-и-ть — и скис. Учительница ему: «ещё раз, ещё…» А он дует- ся. «Не могу!» — говорит. А учительница свое: «Да не думай, что не можешь. Говори себе: смогу. Обязательно смогу!»

Птица раздолоила-таки каштан и теперь с наслаждением клевала, косясь на нас глазом-бусиной: не отнимем ли?

— Учить любить труд — самое главное. Но труд тот должен быть выбран по душе. У нас очень много своих колхозных стипендиатов. И в Киеве… И в Москве… И все потихоньку, а до родных криниц вертаются. «…Вот вечером будем глядеть передачу. Она же ведь уже записана на видеомагнитофон… Посмотри тогда Екатерину Николаевну Кржанскую, нашу старейшую учительницу, и я у неё, между прочим, учился. Был у нее такой ученик — Вовк Николай Калинкович. Мы с ним вместе мальчишками в барской экономии работали. Я — пахарем, он — погонщиком. А теперь он доктор сельскохозяйственных наук. А все почему? Дорогу выбрал свою. Единственную…

И уж встал Филипп Алексеевич со скамьи, да что-то вспомнив, присел опять.

— …Мы тут на правлении колхоза решали один вопрос. Музейной работой у нас учитель Новиков Павел Петрович занимается. Одержимый он человек… и счастливый… Так вот, прикинув, сколько Павло денег тратит на одни конверты и бандероли, решили мы ему за музейную работу оклад от колхоза положить. Ну, вызвали его. Объявили о решении. Выслушал он нас и говорит: «Не украсим мы себя этой зарплатой… Разве ж за то, что учишь любить Родину, денежные ссуды положены?..»

Темнота подступила незаметно. Мягко обхватила Тимановку, вычернила небо. Глубокое и бездонное, повисло оно над селом, над лесом, над прудами. Даже светлые окна, даже фонари на улицах не вспороли глубокой темени его, а лишь прочертили полоски улиц. И по тем улицам пошел народ.

Кто к дому, кто ко Дворцу культуры, кто к кинотеатру…

И в тот предпоследний до телепередачи час попала я в гости… В большой четырехкомнатный дом, где гудела печь и прыгала малюсенькая девчонка, не спавшая в это позднее время по той самой причине, что скоро начнется кино, в котором будет петь мама, а бабуле подарят цветы.

Принесли чайник.

Сели вокруг стола… Агафья Аркадьевна Нагорянская стянула потуже платок, прикрывший седую голову, и… улыбнулась:

— Помню, пришел Желюк к нам в хату. А она покосилась, угол отвалился. Постоял, помолчал и говорит: «Ничего, Агафья… Хотел я сначала коровник заложить… Молоко-то и твоим ребятам нужно, да, видать, дыры латать надо начинать с твоего дома.

Завтра пришлю строителей…А ты не плачь… И мы с тобой, а не только дети наши, в хоромах жить будем…»

Помолчала, сняла со стула внучку, взгромоздившуюся на него с ногами, и сказала:

— Во сне мне такой дом не снился… В мечтах такой жизни не видела… А знаете ли вы, когда наш голова себе новый дом построил? Совсем недавно…

А то жил все в шевченковской хате под соломой… Все ждал, когда другие отстроятся… А сколько бед носил он в себе…

Галя бросила на меня тревожный взгляд. Но мать сказала упрямо:

— Да, чужую беду хранить трудней. Ее нельзя людям показать, нельзя обмолвиться… — Мы вот все ждали отца нашего… и в войну ждали… и после войны ждали… Мы с ним комсомольцами поженились, в коммуну вместе пошли… И жила я, честно вам скажу, скрывать мне теперь нечего, только верой. Даже когда поняла, что ждать напрасно, и тут вера не ушла. Только теперь это уже вера была в жизнь…

А в прошлом году вызвал меня к себе Желюк и говорит: «Хочу я, Агафья, снять одну тяжесть с души своей… Прости меня, что не сказал тебе раньше… Да боялся, сломает тебя та весть. Муж-то твой погиб в десяти километрах от дома, до сборного пункта не дошёл, пилотки не успел надеть… Попал под воздушный обстрел… Я ведь и могилу его знаю…» —

Вот какое сердце у Филиппа-

До правления, где мы решили смотреть передачу, бежали через плотину, мимо хат, мимо садов и влетели в зал, когда па экране появилась эмблема молодежной редакции Центрального телевидения. В эфир шла программа «От всей души».

Странное чувство, когда сидишь среди людей, которые в это самое время на экране плачут, волнуются, вспоминают, рассказывают. Из всех, с кем знакомила передача, мне не удалось встретиться лишь с Ефросиньей Ивановной Нагорянской.

Она была в те дни в Киеве. Но оттого, что знала я героев, и стали близки они мне, и могла я рассказать о них гораздо больше (да простят меня создатели программы), чем говорилось о них на экране (опять же не в силу того, что авторы плохо знали героев — они их знали прекрасно, — а в силу специфики передачи) — от всего этого не проходило ощущение ежесекундности открытия величия человеческой души…

И каждое обращение к залу диктора Валентины Леонтьевой было обращением и ко мне.

Я смотрю на людей, вижу слезы на глазах, улыбки… Но где-то в душе живет тревога. И она растет, как снежный ком.

— …Батюшки, нет Ивана Сергеевича… Сейчас ведь о нем…

Наконец, хлопает дверь, и появляется Семанчук. В тулупе, теплой шапке.

Бывший колхозный механик, получив персональную пенсию, не бросил скромных обязанностей сторожа… И пришел сюда прямо с поста.

А в зал уже падают, прямо взывая к памяти сердца, вопросы ведущей:

— Вспомните, друзья, кто в сорок седьмом году построил… Нет, это не то слово… Кто собрал по винтику, по проволочке, по гаечке, вручную первый электродвижок? Кто дал свет колхозу?

Зал:

— Семанчук!

— Кто восстановил мельницу?

Зал:

— Семанчук!!!

— Поднимитесь, Иван Сергеевич, пожалуйста, на сцену!

Я оглядываюсь и вижу, как тяжело приподнимается со стула в своем громадном тулупе Семанчук, забыв, что это не сейчас его зовут на сцену…

Звучат прощальные слова. Кончилась программа, а люди не встают. Будто не верят, что пришло расставание.

Расставание. Но с чем? Или, вернее, с кем? Ведь все они живут и работают рядом. В одном селе, в одном колхозе.

Первым встает Иван Сергеевич: работа… Надо идти…

И у дверей бросает удивленно:

— Вот так дела!.. Будто жизнь свою увидел… со стороны…

Утром Желюк принимал ребят, что уходили через два дня в армию. Завтра — проводы. Завтра — все официально. И подарки вручат и напутственное слово скажут. Сегодня по-другому. Сегодня голова говорит с каждым, как говорил бы отец.

А мне дозволено присутствовать при той беседе в качестве лица доверенного.

А пока ждем ребят, Филипп Алексеевич кладет передо мной чистый лист бумаги.

— Ну-ка, пиши:…12 шефёров… 4 механика-водителя… 4 электрика… 1 музыкант… 1 без профессии. А всего 22 человека. 22 парня вернулись из армии. Но при всем желании колхоз не мог дать им всем работу. А принял всего 16 человек. Ну, те, кто ушёл в город, на нас не в обиде, мы им работу подыскали. Так вот… 16 парней — это 16 семей… И корни они свои пустят здесь, в Тимановке… А завтра 12 парней уходят служить… Нужно сказать, что все уходят со специальностью. Наши механизаторские курсы готовят стоящих специалистов. Ну, а поскольку работаем мы не только на себя, то на эти курсы ходят ребята и из соседних сел. Так что и оттуда придут служить парни толковые… И ещё одна любопытная сводка. Я тут ради интереса решил разобраться, где, в какой отрасли народ у нас самый молодой.

И что же вышло? На консервном заводе средний возраст —23 года, на кирпичном — 28 лет, в тракторных бригадах — 34 года, в животноводстве — 38 лет.

А вывод отсюда один: животноводство нужно ставить на рельсы промышленные. И ещё, пока не пришли призывники, — уходят в армию ребята золотые.

Теперь ведь как? 7 комбайнов в поле. И вся уборка. Помолчал…

— В сорок восьмом году мы на уборку девятьсот серпов выставляли. А каждый серп человек держит…

А обратила ли ты внимание, что каждое комсомольское поколение оставило после себя в Тимановке какую-то вещественную, если можно так сказать, память?…Кинотеатр «Космос», например, построен в честь 50-летия колхозной комсомольской организации…

В дверь постучали. Вошли ребята. Чудные, стриженые и ещё сами не привыкшие к себе, нечубатым.

И начался разговор. О доме, о селе, о вчерашней телепередаче, о земле и обо всем, о чем может говорить старый, мудрый человек юнцам, уходящим в жизнь…

Поезд мой отбывает в Москву через полчаса… Нужно ещё доехать до Вапнярки, нужно взять билет…

И всё-таки мы заезжаем на криницу.

— На дорожку, — говорю я. И черпаю ледяную струю. И пока пью, бьет прямо в глаза гранитная строчка: «Восстановили… правнуки…».