Остап Бендер в Крыму - Анатолий Вилинович

— Как планировалось, Балаганов изучает левую стену этого помещения, Адам Казимирович — правую, а я исследую стены, обращенные к северу и к югу. Вперед, мои верные визири, — уже не шепотом проговорил Остап.

Каждый искатель, освещая свой участок стены светом фонаря, начал поиск следов штукатурки времен двадцатых годов, которая, по заверению Бендера, должна была отличаться от штукатурки прошлого столетия.

Прервав работу, Бендер подошел поочередно к своим друзьям и сказал:

— Если обнаружите мало-мальски искомое нами место, то попробуйте постучать в стену…

— Как в допре, — хихикнул Балаганов. — Стуком разговаривают.

— А здесь пустотой может отозваться или металлом, Шура, — нравоучительно пояснил Остап.

Компаньоны искали и постукивали иногда по стенам, но ничего подходящего не находили. Не было и намека на то, что клад где-то здесь замурован. Они увлеклись поиском так, что, чуть было, не проворонили рассвет. Спохватившись, Бендер, взглянул на карманные часы «Павел Буре» и скомандовал:

— Срочно уходим, детушки. Рассвет не за горами, не успеем выбраться. Тройка ночных посетителей дворца-музея, закрыв за собой двери подвала, прошла бесшумно к своему оконному лазу и благополучно выбралась наружу И это было сделано своевременно. На востоке уже засерело, и вот-вот оттуда должен был показаться край солнца. Ещё минута — и оранжевый его диск полностью выкатился из-за моря и своим жизнеутверждающим светом известил мир о наступлении нового дня.

Ночное посещение дворца-музея повторилось. Бендер, видя явное сомнение своих друзей, ничего им не сказал и вида не подал. Зато Козлевич после второго ночного визита в подвал дворца, опустив голову, сказал:

— Вы меня простите, Остап Ибрагимович, но рисковать я больше не хочу.

— Да, если по справедливости, то и я, раз так, — махнул рукой и Балаганов. Давайте возьмем несколько ценных картин, командор, и на этом закончим, просительным взглядом смотрел он на своего друга-начальника.

— Э-э, Шура, это уголовно наказуемое дело, если нас заштопают, — и, усмехнувшись, спросил: — А как же ваше, Балаганов, исправление, обещание, что больше чужого не возьмете?

— Так это же, так это же… — заволновался рыжеволосый молодец, почувствовав себя нарушителем своей клятвы. — Ведь что, если дело касается частного, то да. Но ведь это же государственное, награбленное у тех же самых графьев.

— Не графьев, а графов, это раз, Шура. А, во-вторых, если нас накроют с крадеными картинами, то это будет классифицироваться, как хищение социалистической собственности. Вам понятно? А за это, знаете, какой срок? Беломорканал и тайга обеспечены.

— А как же, командор, с тем кладом, если мы его найдем? Он же теперь тоже социалистическая собственность.

— Нет, камрады. Здесь другое дело. Клад графский, и о нем никто не знает. Он не является еще социалистической собственностью, — пояснил Остап.

— Нет, братья-компаньоны, вы как хотите, а я больше рисковать не хочу. Социалистическая, не социалистическая собственность, а уж за то, что мы воровским способом забираемся в музей за этими самыми социалистическими ценностями, то нас уже только за это по головке не погладят, — рассуждал Козлевич.

Все замолчали, обдумывая сказанное. Они сидели на скамье в Верхнем парке у живописной поляны и вели этот послеобеденный разговор.

— Мы с вами, товарищи, у Солнечной поляны, — сказал экскурсовод, остановив группу людей на центральной дорожке парка. — Расположенная в большой долине, она в солнечные дни всегда залита ярким светом. Со всех сторон поляну окружают естественный лес и плотно насаженные деревья, преимущественно вечнозеленые и хвойные. Эти насаждения с темной кроной подчеркивают нежную бархатистую зелень газонов. На поляне всего несколько очень крупных деревьев. Поэтому она вся открыта солнцу, лучи которого в течение всего дня ярко освещают зеленый ковер газонов. Отсюда особенно хорошо просматривается горная гряда с причудливо очерченной вершиной Ай-Петри. Она, образуя своеобразный фон, дополняет живописные пейзажи Верхнего парка. Рядом с нами, товарищи, живописно сгруппированы три хвойных дерева. Их кроны различны по цвету и форме. Итальянская сосна с величественным красновато-сизым стволом, ливанский кедр с широко горизонтальными ветвями и мексиканская сосна Монтезума. Ее поникшая хвоя достигает более 20 сантиметров, товарищи…

— Поляна действительно солнечная… — сказал Остап. — Смотрите, какой у нее зеленый сочный покров, — он еще не тронут первым дыханием осени.

Экскурсовод увлек группу в сторону и, указывая, продолжил:

— Это огромная крымская сосна. Она поражает своей величавостью. Есть предположения, что она росла здесь еще до разбивки парка и была оставлена садовником, как один из лучших экземпляров местной флоры. На этой поляне вы видите один из самых старых на Южном берегу Крыма пирамидальных кипарисов. Он посажен здесь еще Потемкиным в восьмидесятых годах прошлого века. Ну, а теперь прошу дальше, товарищи… Мы пересекаем сейчас небольшой овражек, в котором протекает в дождливое время года шумный горный ручей. За овражком начинается поляна Контрастная, — говорила экскурсовод, уводя группу дальше от сидящих на скамье компаньонов-искателей. — На этой поляне подобраны такие деревья и кустарники, которые особенно резко отличаются друг от друга цветом, формой и размером…

— Значит, если не бунт на корабле, команда, то в кусты? — встал и снова сел Бендер, посмотрев то на одного, то на другого компаньона. — И в миллион Корейко вы не верили…

Но тут с южной стороны поляны донеслось громкое пение. Садовый рабочий, сидя на дереве и отпиливая толстенную, повисшую к земле ветвь, пел красивым шаляпинским басом «Вдоль по питерской». Пел он так громко и красиво, что все прохожие останавливались и слушали певца. А один пожилой мужчина сказал даме:

— Ему бы в опере петь, а не деревья пилить. Голос-то какой сильный и прекрасный.

И Остап, прервав то, что хотел сказать, подтвердил:

— Действительно, хорошо поет, стервец.

— Да, как настоящий артист, — согласился Козлевич. — Вот я думаю, Остап Ибрагимович, ведь если место неизвестно, то клад может закопан и здесь, — обвел он рукой полукруг. — И во дворце, и наверху, и в какой-нибудь комнате, и в зимнем саду, и еще где. Может, и под деревом каким, — пригладил усы он.

— Если по справедливости, то Адам Казимирович правильно говорит, командор, — утвердительно тряхнул своими кудрями Балаганов.

— Эх, детушки вы мои, голуби мои сизокрылые, — кивнул головой Бендер. — В ваших словах здравый смысл. Я вот что думаю. Снимаемся-ка мы с якоря и едем в Ялту. Узнаем, когда прибудет пароход из Одессы или Батума. Постараемся увидеться с бывшей графской горничной Екатериной и взять у нее интервью. А затем нам следует побывать и у третьей горничной в Феодосии. Поедем туда на автомобиле, Адам Казимирович. Узнаем, что скажет она. Вот такой план, камрады, согласны?

— Ну, это уже ближе у определенности, Остап Ибрагимович, — вновь погладил свои кондукторские усы Козлевич, что говорило о его одобрении плана.

— Если правду сказать, командор, то так нам надо было сделать в самом начале. А не лазать по ночам во дворец и искать неизвестно где, — встал и вновь сел Балаганов.

Они вновь замолчали, слушая новую песню певца-верхолаза. Он пел теперь народную песню «Эх, дубинушка, ухнем». А внизу стоял его напарник и подпевал ему хриплым голосом, особенно выделяя слова: «Ухнем, сама пойдет». Люди, проходя мимо Солнечной поляны, останавливались по-прежнему, смотрели в сторону исполнителя, слушали и обменивались между собой похвалой в адрес самобытного артиста.

— Да, здорово поет, ничего не скажешь, — снова одобрил певца Бендер, когда тот, закончив свою работу вместе с пением, начал спускаться с дерева вниз под аплодисменты прохожих-слушателей.

Приняв решение о дальнейших действиях, компаньоны сдали комнату в гостинице. Бендер сказал администраторше, что они едут открывать новые водные источники. Сказал он это потому, что с водоснабжением в Алупке было ненамного лучше, чем в Мариуполе. На что гостиничная дежурная сказала:

— О, мы, жители, будем вам очень благодарны, товарищи. Если вам понадобится еще проживать у нас, то милости просим, уважаемые, всегда примем, — заверила она.

Вскоре «майбах», ведомый верной рукой Козлевича, выехал из гаража садово-паркового хозяйства на дворцовое шоссе. Проехав через двор Воронцовского дворца-музея, помчался по нижней дороге в Ялту.

Здесь друзья вновь остановились у прежних хозяев. Великий комбинатор сразу же посетил морской порт и выяснил, что интересующая его бывшая графская горничная, а сейчас стюардесса на пассажирском пароходе «Ленин», должна через три дня прибыть в Батум с заходом в порт Ялты и следующие порты Черноморского побережья.