Божественная комедия (илл. Доре) - Данте Алигьери

Песнь двадцать первая

Круг пятый (окончание)

Терзаемый огнем природной жажды,Который утоляет лишь вода,Самаритянке данная однажды,*

Я, следуя вождю, не без трудаЗагроможденным кругом торопился,Скорбя при виде правого суда.

И вдруг, как, по словам Луки, явилсяХристос в дороге двум ученикам,Когда его могильный склеп раскрылся, —

Так здесь явился дух,* вдогонку нам,Шагавшим над простертыми толпами;Его мы не заметили; он сам

Воззвал к нам: «Братья, мир господень с вами!»Мы тотчас обернулись, и поэтЕму ответил знаком и словами:

«Да примет с миром в праведный советТебя неложный суд, от горней сениМеня отторгший до скончанья лет!»

«Как! Если вы не призванные тени, —Сказал он, с нами торопясь вперед, —Кто вас возвел на божии ступени?»

И мой наставник: «Кто, как этот вот,Отмечен ангелом, несущим стражу,Тот воцаренья с праведными ждет.

Но так как та, что вечно тянет пряжу,*Его кудель ссучила не вполне,Рукой Клото намотанную клажу,

Его душа, сестра тебе и мне,Не обладая нашей мощью взгляда,Идти одна не может к вышине.

И вот я призван был из бездны АдаЕго вести, и буду близ него,Пока могу руководить, как надо.

Но, может быть, ты знаешь: отчегоВстряслась гора и возглас ликованьяОбъял весь склон до влажных стоп его?»

Спросив, он мне попал в ушко желаньяТак метко, что и жажда смягченаБыла одной отрадой ожиданья.

Тот начал так: «Гора отрешенаОто всего, в чем нарушенье чинаИ в чем бы оказалась новизна.

Здесь перемен нет даже и помина:Небесного в небесное возвратИ только — их возможная причина.

Ни дождь, ни иней, ни роса, ни град,Ни снег не выпадают выше граниТрех ступеней у загражденных врат.*

Нет туч, густых иль редких, нет блистаний,И дочь Фавманта в небе не пестра,Та, что внизу живет среди скитаний.*

Сухих паров* не ведает гораНад сказанными мною ступенями,Подножием наместника Петра.

Внизу трясет, быть может, временами,Но здесь ни разу эта вышинаНе сотряслась подземными ветрами.*

Дрожит она, когда из душ однаСебя познает чистой, так что встанетИль вверх пойдет; тогда и песнь слышна.

Знак очищенья — если воля взманитПеременить обитель,* и счастлив,Кто, этой волей схваченный, воспрянет.

Душа и раньше хочет; но строптивВнушенный божьей правдой, против воли,Позыв страдать, как был грешить позыв.

И я, простертый в этой скорбной болиПятьсот и больше лет, изведал вдругСвободное желанье лучшей доли.

Вот отчего все дрогнуло вокруг,И духи песнью славили гремящейТого, кто да избавит их от мук».

Так он сказал; и так как пить тем слаще,Чем жгучей жажду нам пришлось терпеть,Скажу ль, как мне был в помощь говорящий?

И мудрый вождь: «Теперь я вижу сеть,Вас взявшую, и как разъять тенета,Что зыблет гору и велит вам петь.

Но кем ты был — узнать моя забота,И почему века, за годом год,Ты здесь лежал — не дашь ли мне отчета?»

«В те дни, когда всесильный царь высотПомог, чтоб добрый Тит отмстил за раны,Кровь из которых продал Искарьот,* —

Ответил дух, — я оглашал те страныПрочнейшим и славнейшим из имен,*К спасению тогда еще не званный.

Моих дыханий был так сладок звон,Что мною, толосатом* , Рим пленился,И в Риме я был миртом осенен.

В земных народах Стаций не забылся.Воспеты мной и Фивы и Ахилл,Но под второю ношей я свалился.*

В меня, как семя, искру заронилБожественный огонь, меня жививший,Который тысячи воспламенил;

Я говорю об Энеиде, бывшейИ матерью, и мамкою моей,И все, что труд мой весит, мне внушившей.

За то, чтоб жить, когда среди людейБыл жив Вергилий, я бы рад в изгнанье*Провесть хоть солнце* свыше должных дней».

Вергилий на меня взглянул в молчанье,И вид его сказал: «Будь молчалив!»Но ведь не все возможно при желанье.

Улыбку и слезу родит порывДушевной страсти, трудно одолимыйУсильем воли, если кто правдив.

Я не сдержал улыбки еле зримой;Дух замолчал, чтоб мне в глаза взглянуть,Где ярче виден помысел таимый.

«Да завершишь добром свой тяжкий путь! —Сказал он мне. — Но что в себе хоронитТвой смех, успевший только что мелькнуть?»

И вот меня две силы розно клонят:Здесь я к молчанью, там я понужденК ответу; я вздыхаю, и я понят

Учителем. «Я вижу — ты смущен.Ответь ему, а то его тревожитНеведенье», — так мне промолвил он.

И я: «Моей улыбке ты, быть может,Дивишься, древний дух. Так будь готов,Что удивленье речь моя умножит.

Тот, кто ведет мой взор чредой кругов,И есть Вергилий, мощи той основа,С какой ты пел про смертных и богов.

К моей улыбке не было иного,Поверь мне, повода, чем миг назадО нем тобою сказанное слово».

Уже упав к его ногам, он радИх был обнять; но вождь мой, отстраняя:«Оставь! Ты тень и видишь тень, мой брат».

«Смотри, как знойно, — молвил тот, вставая, —Моя любовь меня к тебе влекла,Когда, ничтожность нашу забывая,

Я тени принимаю за тела».

Песнь двадцать вторая

Восхождение в круг шестой — Круг шестой — Чревоугодники

Уже был ангел далеко за нами,Тот ангел, что послал нас в круг шестой,Еще рубец смахнув с меня крылами;

И тех, кто правды восхотел святой,Назвал блаженными, и прозвучалоЛишь «sitiunt»* — и только — в речи той;

И я, чье тело снова легче стало,Спешил наверх без всякого трудаВослед теням, не медлившим нимало, —

Когда Вергилий начал так: «ВсегдаОгонь благой любви зажжет другую,Блеснув хоть в виде робкого следа.

С тех пор, как в адский Лимб, где я тоскую,К нам некогда спустился Ювенал* ,Открывший мне твою любовь живую,

К тебе я сердцем благосклонней стал,Чем можно быть, кого-либо не зная,И короток мне путь средь этих скал.

Но объясни, как другу мне прощая,Что смелость послабляет удила,И впредь со мной, как с другом, рассуждая:

Как это у тебя в груди моглаЖить скупость* рядом с мудростью, чья силаУсердием умножена была?»

Такая речь улыбку пробудилаУ Стация; потом он начал так:«В твоих словах мне все их лаской мило.

Поистине, нередко внешний знакПриводит ложным видом в заблужденье,Тогда как суть погружена во мрак.

В твоем вопросе выразилось мненье,Что я был скуп; подумать так ты мог,Узнав о том, где я терпел мученье.

Так знай, что я от скупости далекБыл даже слишком — и недаром бремяНес много тысяч лун за мой порок.

И не исторгни я дурное семя,Внимая восклицанью твоему,Как бы клеймящему земное племя:

«Заветный голод к золоту, к чемуНе направляешь ты сердца людские?»* —Я с дракой грузы двигал бы во тьму.*

Поняв, что крылья чересчур большиеУ слишком щедрых рук, и этот грехВ себе я осудил, и остальные.

Как много стриженых воскреснет,* тех,Кто, и живя и в смертный миг, не чает,Что их вина не легче прочих всех!

И знай, что грех, который отражаетНаоборот какой-либо иной,Свою с ним зелень вместе иссушает.

И если здесь я заодно с толпой,Клянущей скупость, жаждал очищенья,То как виновный встречною виной».

«Но ведь когда ты грозные сраженьяДвойной печали Иокасты пел,* —Сказал воспевший мирные селенья,* —

То, как я там Клио* уразумел,Тобой как будто вера не водила,Та, без которой мало добрых дел.

Раз так, огонь какого же светилаИль светоча тебя разомрачил,Чтоб устремить за рыбарем* ветрила?»

И тот: «Меня ты первый устремилК Парнасу,* пить пещерных струй прохладу,И первый, после бога, озарил,

Ты был, как тот, кто за собой лампадуНесет в ночи и не себе дает,Но вслед идущим помощь и отраду,

Когда сказал: «Век обновленья ждет:Мир первых дней и правда — у порога,И новый отрок близится с высот».*

Ты дал мне петь, ты дал мне верить в бога!Но, чтоб все части сделались ясны,Я свой набросок расцвечу немного.

Уже был мир до самой глубиныПроникнут правой верой, насажденнойПосланниками неземной страны;

И так твой возглас, выше приведенный,Созвучен был словам учителей,Что к ним я стал ходить, как друг исконный.

Я видел в них таких святых людей,Что в дни Домициановых гонений*Их слезы не бывали без моей.

Пока я жил под кровом смертной сени,Я помогал им, и их строгий чинМеня отторг от всех других учений.

И, не доведши греческих дружин,В стихах, к фиванским рекам,* я крестился,Но утаил, что я христианин,

И показным язычеством прикрылся.За этот грех там, где четвертый круг,Четыре с лишним века я кружился.

Но ты, моим глазам раскрывший вдругВсе доброе, о чем мы говорили,Скажи, пока нам вверх идти досуг,

Где старый наш Теренций, где Цецилий,Где Варий, Плавт?* Что знаешь ты про них:Где обитают и осуждены ли?»

«Они, как Персий* , я и ряд других, —Ответил вождь мой, — там, где грек* , вспоенныйКаменами щедрее остальных:

То — первый круг тюрьмы неозаренной,Где речь нередко о горе звучит,Семьей кормилиц наших населенной.*

Там с нами Антифонт и Еврипид,Там встретишь Симонида, Агафона*И многих, кто меж греков знаменит.

Там из тобой воспетых — Антигона,Аргейя, Деифила, и скорбямВерна Йемена, как во время оно;

Там дочь Тиресия, Фетида там,И Дейдамия с сестрами своими,И Лангию открывшая царям».*

Уже беседа смолкла между ними,И кругозор их был опять широк,Не сжатый больше стенами крутыми,

И четверо служанок дня свой срокИсполнило, и пятая вздымала,Над дышлом стоя, кверху жгучий рог,*

Когда мой вождь: «По мне бы, надлежалоКнаруже правым двигаться плечом,Как мы сходили с самого начала».

Здесь нам обычай стал поводырем;И так как был согласен дух высокий,Мы этим и направились путем.

Они пошли вперед; я, одинокий,Вослед; и слушал разговор певцов,Дававший мне поэзии уроки.

Но вскоре сладостные звуки словПрервало древо, заградив дорогу,Пленительное запахом плодов.

Как ель все уже кверху понемногу,Так это — книзу, так что взлезть нельзяХотя бы даже к нижнему отрогу.

С той стороны, где замкнута стезя,Со скал спадала блещущая влагаИ растекалась, по листам скользя.

Поэты стали в расстоянье шага;И некий голос, средь листвы незрим,Воскликнул: «Вам запретно это благо!»*

И вновь: «Мария не устам своим,За вас просящим, послужить желала,А лишь тому, чтоб вышел пир честным.*

У римлянок напитка не бывалоИного, чем вода; и ДаниилПрезрел еду, и мудрость в нем мужала.

Начальный век, как золото, светил,И голод желудями услаждался,И нектар жажде каждый ключ струил.

Акридами и медом насыщалсяСреди пустынь креститель Иоанн;А как велик и славен он остался,

Тому залог в Евангелии дан».

Песнь двадцать третья