Джонни Тремейн - Эстер Форбс

— Посмотрим, что за крамолу этот негодяй вздумал распространять среди верноподданных войск его величества.

Под мыльной пеной лицо его потемнело.

— И впрямь крамола! Призыв к мятежу. Так и есть — это проклятый «Бостонский наблюдатель». На месте Гейджа я бы повесил издателя, а заодно и этого чертёнка. Вот что, мальчик, сейчас ты испробуешь плеть. Пусть закон не воспрещает ещё распространять эту ложь на улицах Бостона, но в рядах Первой бригады его величества это не дозволено. Сержант Клеменс — тридцать ударов по голой спине!

— Есть, сэр!

Джонни вдруг заметил, что Гоблина держит за повод веснушчатый паренёк с рыжей шевелюрой, примерно такого же роста, как он сам. Это был Пампкин, тот самый, что подрабатывал в конюшне у Лайта. Их глаза встретились. Беззвучно шевеля одними губами, Пампкин изобразил слово «шпоры».

Джонни вонзил шпоры в бока Гоблину. Конь, и без того возбуждённый, высоко подпрыгнул, метнулся вправо, влево, вскинул копытами и рванулся вперёд. Красные мундиры кругом Джонни попадали, и только какой-то сержант упорно ещё держался за уздечку и одним весом своего тела пересиливал коня. Как у всякого бостонского мальчишки, у Джонни в кармане был перочинный ножик. Он вынул его, пригнулся к шее Гоблина и перерезал ремни. Таким образом он вместе с сержантом освободился также и от уздечки. Гоблин вскинул свою красивую голову и понёсся что есть мочи.

Джонни не мог понять, как это конь умудрился ни разу не споткнуться о колышки палаток, разложенные костры, составленные мушкеты и не запутаться среди баранов, купленных на убой и стоявших кучками. Раздался пистолетный выстрел. Стрелял офицер — простым солдатам не полагалось иметь при себе пистолеты. Он, вероятно, выстрелил в воздух — они обычно так стреляли. Джонни оставил выгон позади и уже скакал по Хэнкокской дороге. Не имея уздечки, он не мог управлять конём. Гоблину вздумалось повернуть вдруг назад, и он начал петлять по полям и фруктовым садам; Джонни прильнул к его шее, чтобы не быть сбитым нижними ветками деревьев; затем они помчались задами хэнкокского и лайтовского домов, перескочили через каменную ограду, пронеслись каким-то переулочком, перепрыгнули деревянный забор, перепугав старушку, развешивавшую бельё, так что она чуть не проглотила защепку для белья, добрались до Западного Бостона и оттуда — опять на Маячный холм.

Гоблин начал выдыхаться и несколько присмирел. Миссис Бесси и Цилла всегда угощали его морковкой, поэтому неудивительно, что конь свернул к Лайтам и начал поддаваться на увещевания Джонни:

— Тихо, тихо, Гоблин, я же с тобой. Ничего тебе не грозит. Спокойно, ну!

Конь остановился у чёрного хода лайтовского дома. Весь в мыле и тяжело дыша, он стал озираться в надежде, что откуда-нибудь появится морковка.

Одна из лошадей, которую впрягали в карету Лайтов, стояла на привязи во дворе конюшни. Какой-то солдат чистил её. Это был Пампкин. Мундир его висел на заборе. Пампкин поднял голову и ухмыльнулся.

— Я бы лучше согласился принять тридцать плетей, чем скакать на таком коне без уздечки!

— Нет, отчего же, я славно проехался, — небрежно ответил Джонни.

На самом деле он, конечно, немного струхнул, но не хотел в этом признаться.

— Передайте вашему хозяину, что газеты попали туда, куда надо.

— К английским солдатам?

— Ага. Ведь среди них есть, как вы знаете, виги. В армии многие, как и в Англии, на вашей стороне. — Он стал выбивать скребницу о ствол дерева. — Потому-то у нас столько дезертиров. Офицеры рвут и мечут.

— А разве дезертиров не расстреливают… там же, на выгоне, подле барьеров?

— Конечно — кого поймают.

— А если придётся драться, то есть когда придётся драться, как они будут воевать?

На веснушчатой физиономии Пампкина глаза казались двумя маленькими зелёными треугольниками. Он уставился ими на Джонни:

— Мы-то? Мы будем драться как черти. Мы всегда дерёмся как черти.

— А вы сами, мистер Пампкин?

— Я? — Пампкин сплюнул. — Чего зря языком болтать! Дело покажет.

— Но вы ушли бы, если б можно было?

Невзрачная физиономия Пампкина сморщилась.

— Мисс Цилла (ох, и душечка же она, а?) и миссис Бесси, обе говорят, что вам можно довериться. Если бы мне достать такую блузу, какую носят у вас фермеры! Да какую-нибудь старую шляпу, в которую были бы вшиты чёрные волосы и вот так бы свисали… Если б нашёлся фермер, который сказал бы, что я его работник, и вывел меня с собой за Перешеек…

Джонни подошёл к нему вплотную:

— Я всё это могу.

— Правда?

— Правда. Вы же меня спасли от плети.

— Верно. Слушай, мне нравится у вас. Я хочу переселиться к вам навсегда. Ферма. Своя. Коровы. Свои. У нас в Англии бедному человеку всем этим не обзавестись. А здесь можно.

Головы их совсем сблизились. Пампкин, беспокойно оглянувшись через плечо, приподнял тяжёлое копыто коня и начал вычищать его металлическим крючком.

— В конце концов, я должен кому-то довериться… Всё равно не миновать. Почему бы не вам и не сейчас…

— Но, если поймают, — расстрел!

— Конечно, расстрел. Это ж армия.

— Вот что. Я достану одежду. Принесу сюда, спрячу в сарае под сеном, а Цилла вам передаст, когда всё будет готово. Затем переговорю с одним фермером, который каждый четверг приезжает сюда на рынок из Лексингтона. Он вас выведет отсюда. Я передам Цилле, а она вам. И тогда… вы будете свободны.

— И больше никогда на меня не закричит сержант! Ферма. Коровы.

— Вот-вот. И вы можете получить отличную землю.[21]

— Ну какой я солдат? Я фермер. Ненавижу запах пороха. Я люблю навоз.

— Одно условие, мистер Пампкин. Я всё это вам устрою, если и вы мне поможете. Приятелю моему нужен мушкет. Спрячьте его туда, куда я положу крестьянскую одежду для вас, хорошо?

— Это я могу.

Мать Джонни незадолго до смерти сшила для него четыре блузы. Она шила их «на вырост», в надежде, что он проносит их до конца ученичества. Но он так их и не надевал. Блуза — одежда фермера, возничего, грузчика, мясника, каменщика. Ни ювелир, ни наборщик, ни тем более верховой блузу носить не станет. У людей его ремесла блузы не пользовались уважением.

Он открыл свой сундучок и вынул одну из них, ярко-голубую. Он впервые заметил, как красиво она сшита, и со стыдом подумал, что в своё время из-за ложной гордости не носил блузу; теперь, когда он подрос, он понял, сколько любви было вложено в эту работу. То, что его мать решила сшить блузы для мальчика, который готовился сделаться серебряных дел мастером, показывало, как мало она знала о рабочем люде. Собственно, ничего-то она не знала о работе, о жизни подмастерьев. Хрупкая, отвергнутая семьёй, больная, она боролась до последнего во имя чего-то. Этим «чем-то» был он сам, Джонни, и сейчас ему стыдно.

Шляпу и старый чёрный парик не так-то трудно было найти. Он пришил волосы к подкладке шляпы как умел. Тётушка Дженифер ещё раньше предлагала ему старые брюки дядюшки Лорна, но Джонни доверил свою тайну одному Рэбу. Рэб должен проследить за тем, чтобы его дядюшка из Лексингтона, который возил контрабандой номера «Наблюдателя», провёл дезертира мимо часовых.

Десять дней спустя Цилла сообщила Джонни, что крестьянское одеяние, которое он спрятал в сене, исчезло. Вместо него Пампкин оставил свой мундир и мушкет.

Тот же дядюшка Рэба провёз мушкет в Лексингтон. Мушкет так хитроумно был подвязан к дышлу, что его невозможно было обнаружить. Впрочем, сам дезертир так и не объявился в своей голубой блузе и чёрном парике. Казалось, он начисто пропал. Английские власти были весьма встревожены и обыскали весь Бостон.

С исчезновения Пампкина прошла неделя, и Джонни перестал беспокоиться о нём. По-видимому, он нашёл какой-то другой способ выбраться из города. Рэб принял мушкет от Джонни и почти ничего не сказал. Только глазами сверкнул.

Джонни, вспомнив навыки, приобретённые в мастерской, сделал форму для пуль. А ночью, запершись у себя на чердаке вдвоём, они отливали пули. До ушей их доносились беззаботный смех, пение, а иногда пьяные ссоры офицеров, расквартированных в «Чёрной королеве».

По всей Новой Англии люди готовили пули. Свинца не хватало. Женщины поснимали с полочек красивую оловянную посуду и героически следили за тем, как она плавилась в тиглях. Миски, кружки, ложки и чайники превращались в пули.

Тётушка Дженифер отдала Рэбу всю свою посуду. Большая часть зтой посуды переходила из рода в род на протяжении по крайней мере ста лет. Она гордилась своей посудой, но глаза её были сухи и смотрели сурово, когда Джонни всю её опустил в тигель.

Трудней было с порохом. Но всё равно во всех уголках Новой Англии толкли селитру, серу и уголь, растирали в порошок, изготовляя порох. Скоро понадобится!

Каждый боец народного ополчения отливал для себя пули сам и делал патроны, пригоняя их для своего оружия.