Новый Мир ( № 9 2007) - Новый Мир Новый Мир

6 Ашукин Н. С., Ашукина М. Г. Крылатые слова. М., 1955, стр. 43.

“Злой чечен ползет на берег…”

Первая русская крепость на Тереке появилась еще при Иване Грозном. Она так и называлась — Терки и находилась на его левом берегу, напротив устья Сунжи. Сползание молодой империи на юг решительно устремил Петр. Взятием Азова он попытался прорубить окно в Азию, а в 1722 году, предприняв Дагестанский поход, без боя покорил Дербент и в устье реки Сулак основал крепость Святой Крест. Через десять лет небольшой экспедиционный отряд, направленный из этой крепости на территорию современной Чечни, имел боевое столкновение с жителями аула Чечень. Таким образом, и первые сведения, да и само название чеченцев вошли в русскую жизнь и русский язык из военных реляций.

Первым чеченскую тему в нашей литературе открыл Пушкин в “Кавказском пленнике”, добавив к основному тексту поэмы еще и “Черкесскую песню”. Сейчас она, конечно, подзабылась, но когда-то имела все шансы стать народной, так велика была ее популярность. Стихи положил на музыку А. А. Алябьев, а слова свыше двадцати раз печатались в песенниках и собраниях романсов. По ходу сюжета у Пушкина ее действительно поют черкесские девушки, но речь там идет исключительно о казаках и цветущих станицах, которым грозит близкая опасность:

Не спи, казак: во тьме ночной

Чеченец ходит за рекой…

Среди своих предшественников в описании Кавказа Пушкин, помимо Державина, назвал и Жуковского, поместив в примечаниях к “Пленнику” несколько его “прелестных стихов” из “Послания к Воейкову”:

Ты зрел, как Терек в быстром беге

Меж виноградников шумел,

Где, часто притаясь на бреге,

Чеченец иль черкес сидел

Под буркой, с гибельным арканом…

Далее следует описание грандиозной кавказской природы и обширный перечень соседственных нам теперь горских племен. Некоторые из них (что понятно и простительно) названы поэтом не совсем верно, а некоторые (например, невразумительные “чечереец” или “бах”) до сих пор вызывают трудности в идентификации. Кончается этот прелестный, как считал Пушкин, отрывок сценой, когда горцы в ауле

В дыму клубящемся сидят

И об убийствах говорят,

Иль хвалят меткие пищали,

Из коих деды их стреляли;

Иль сабли на кремнях острят,

Готовясь на убийства новы…

Некоторые этнографические неточности, правда иного рода, есть и у Пушкина. Действие его второй, неоконченной кавказской поэмы “Тазит” (название условное) происходит в Кабарде — “вблизи развалин Татартуба”, и персонажи поэмы соответственно “адехи”, то есть адыги (адыге — самоназвание кабардинцев, черкесов и адыгейцев). Потом автор об этом как будто забыл, и из дальнейшего текста следует, что его герои уже чеченцы. Поэма посвящена, собственно, проблеме кровомщения. Старший сын старика Гасуба “рукой завистника убит”. Младший сын Тазит неожиданно проявляет себя как отступник горских обычаев: встретив во время дальней отлучки убийцу брата, он из каких-то неожиданных соображений человечности (“Убийца был / Один, изранен, безоружен…”) пощадил кровника. Обвиняя сына в неисполнении “долга крови”, старик “грозно возопил”:

Поди ты прочь — ты мне не сын,

Ты не чеченец — ты старуха…

Сохранились черновые планы поэмы, породившие разноречивые предположения о развязке сюжета. Полагают даже, что, встретив миссионера, Тазит принял христианство, поступил на русскую военную службу и сражался против своих.

Поэму очень высоко (и страстно!) оценил Белинский. “Отец Тазита, — писал он, — чеченец душой и телом, чеченец, которому непонятны, которому ненавистны все нечеченские формы жизни, который признает святою и безусловно истинною только чеченскую мораль и который, следовательно, может в сыне любить только истого чеченца”. И продолжает: “<…> человек [преследуемый Галилей] знанием опередил свое общество и, если б был сожжен, мог бы иметь хоть то утешение перед смертию, что идей-то его не сожгут невежественные палачи… Здесь же человек вышел из своего народа своею натурою без всякого сознания об этом, — самое трагическое положение, в каком только может быть человек!.. Один среди множества, и ближние его — враги ему; стремится он к людям и с ужасом отскакивает от них, как от змеи, на которую наступил нечаянно <…> И винит, и презирает, и проклинает он себя за это, потому что его сознание не в силах оправдать в собственных его глазах его отчуждения от общества <…> И вот она — вечная борьба общего с частным, разума с авторитетом и преданием, человеческого достоинства с общественным варварством! Она возможна и между чеченцами!..”

Все это показательно в том смысле, что Тазит у Пушкина, как потом и Мцыри у Лермонтова, — чеченец, можно сказать, не этнический, а чисто литературный. После пассажа о “чеченских понятиях” Белинский вдруг воздает хвалу Пушкину за “живое изображение черкесских нравов” в последних стихах поэмы. Столь явная нестыковка заставила издателей Полного собрания сочинений Белинского сделать особое примечание: “Отождествление чеченцев с черкесами восходит к тексту поэмы Пушкина. Какой именно народ (чеченцы или черкесы) изображен в „Тазите” — еще не установлено”7.

7 Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 7, стр. 549, 551, 725 соотв.

Впоследствии похожие затруднения (“какой именно народ”) вызвал у Белинского и анализ лермонтовской “Бэлы”. Героиню повести он именует черкешенкой, забывая, что черкешенки не говорят по-татарски. Азамат для него то черкес, то татарчонок. Население аула, куда Максим Максимыч и Печорин приглашены на свадьбу, также черкесы, хотя действие повести происходит за Тереком, в Чечне. Трудно упрекать в этой путанице великого критика, преодоление подобной этнографической нечуткости не состоялось, кажется, в нашем сознании и по сей день. Говоря современным языком, и Тазит, и Бэла, и вся ее родня — это всего лишь, увы, “лица кавказской национальности”.

Побывав на Тереке в детские годы, Лермонтов видел жизнь пограничных казачьих станиц и в более зрелую пору, когда “изъездил Линию всю вдоль” во время первой кавказской ссылки. Существует предание, что именно здесь, в станице Червлёной, Лермонтов написал свою “Казачью колыбельную песню”. В хате, где поэт остановился на постой, он услышал, как молодая казачка напевает над колыбелью. Присев к столу, Лермонтов тут же набросал стихи, ставшие впоследствии народной песней:

По камням струится Терек,

Плещет мутный вал;

Злой чечен ползет на берег,

Точит свой кинжал...

По тем же впечатлениям Лермонтов написал и стихотворение “Дары Терека”, названное Белинским “поэтической апофеозою Кавказа”, по строю и звучанию близкое гребенскому казачьему фольклору:

По красотке молодице

Не тоскует над рекой

Лишь один во всей станице

Казачина гребенской.

Оседлал он вороного

И в горах, в ночном бою,

На кинжал чеченца злого

Сложит голову свою...

Дважды повторив в этих стихотворениях формулу о злом чеченце, Лермонтов следует скорее народной поэтической традиции, а вовсе не стремится подчеркнуть непримиримость к извечному врагу. Так, в “Бэле” он восхищается “способностью русского человека применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить”, о чем позже (и более подробно) расскажет в очерке “Кавказец”.

В “Бэле” близость враждебного населения передается попутными штрихами: героиня повести, беспокоясь из-за долгого отсутствия Печорина на охоте, придумывает “разные несчастия: то казалось мне, что его ранил дикий кабан, то чеченец утащил в горы”. Печорин же, рассказывая о себе Максиму Максимычу, роняет следующее замечание: “Вскоре перевели меня на Кавказ: это самое счастливое время моей жизни. Я надеялся, что скука не живет под чеченскими пулями — напрасно: через месяц я так привык к их жужжанию и к близости смерти, что, право, обращал больше внимания на комаров…”

На Тереке, в казачьей станице Червлёной, происходит и действие повести “Фаталист”, открывающейся фразой из журнала Печорина: “Мне как-то раз случилось прожить две недели на левом фланге; тут же стоял батальон пехоты...” Едва обозначенная сюжетная линия, связывающая героя романа и хорошенькую казачку Настю, тут же и обрывается. Повесть о гребенских казаках написал годы спустя совсем другой русский офицер. Отношение же к “немирным” соседям в “Фаталисте” передано незатейливой репликой: уговаривая казака-убийцу покориться, старый есаул восклицает: “Побойся Бога! Ведь ты не чеченец окаянный...” Равно и бывалый офицер из очерка “Кавказец” выражается в том же духе: “Чеченцы, правда, дрянь…”