Философия красоты - Екатерина Лесина

Какие тут экзамены. Я едва не завалил английский, еле-еле на тройку выбился, получил нагоняй от классной – она в толк не могла взять, что это со мной произошло, а ты вообще на экзамен не явилась. Скандал.

Я нашел тебя возле реки, на нашем… нет, на вашем месте – ты показала его Арамису и он не упустил случая испоганить его своим присутствием. Вчера ездил туда, просто, чтобы вспомнить. Река сильно обмелела, камыш заполонил весь берег, от песчаного пляжа не осталось и следа, а хибара, которую мы гордо именовали «Хижиной Пирата» догнивает в куче валежника. Черные кости бревен выглядят немым укором моему бездействию.

В наше время она выглядела домом, старым, с прогнувшейся, больной крышей, пустыми окнами – лишь в одном сохранилось стекло – и сложенными из речного камня ступеньками. Мы расковыряли раствор, чтобы достать крупный осколок зеленого стекла, нам показалось, что это настоящий изумруд.

Нам многое казалось другим, более волшебным, более настоящим, чем теперь. Дети растут, а мечты остаются позади, если кто и вспоминает о них вслух, то лишь для того, чтобы добавить «какими наивными и глупыми мы были».

Были. И есть. И будем. Взрослея человек не приобретает мудрость, а теряет ее, вместе со способностью видеть в обыденных вещах чудо и верой в то, что все непременно получится. В десять лет я бы и не задумался о том, что такое смерть, во всяком случае, мне так кажется. Тогда смерть была чем-то далеким, невозможным, чем-то, что обязательно произойдет, но очень, очень нескоро.

Скоро. Какие-то жалкие три недели. Месяц. Два. Мало, мало, слишком мало времени, чтобы тратить его на отдых и записи, но я хочу, чтобы он узнал. Хочу, чтобы узнали все, чтобы поняли, кто такой Арамис, увидели, наконец, тварь, скрывающуюся за этой лощеной маской, которую он считает лицом. Он и сам забыл, где маска, а где лицо.

Я напомню.

Химера

К показу я уже достаточно освоилась, чтобы не боятся. Два дня тренировок с Иваном и полбанки валерианки. В таблетках. Со мной же Ник-Ник, впервые вижу, как он нервничает, надо сказать зрелище презабавное, ходит с угла в угол, огрызается, похож на объевшегося конопли ежа. Впрочем, не уверена, что конопля действует на ежей. Зато Иван в своем репертуаре, слегка пьян, слегка весел и абсолютно равнодушен ко всему, кроме бутылки. Надеюсь, никто не заметит… хотя, чего уж там, алкоголизм Ивана давным-давно перестал быть тайной – Аронов вон, почуяв запах, лишь поморщился и попросил не прикладываться к бутылке на людях. У нас вообще алкоголизм считается этакой неотъемлемой чертой гениальности, правильно, должны же быть грехи у кумиров.

– Это провал… да, да, провал… ты не готова… а он? Посмотри на это ничтожество! – Ник-Ник сцепил руки на груди. Под ничтожеством, надо думать, подразумевался Иван.

– Пить перед показом! Отвратительно! Все рухнет, обязательно рухнет… и я умру… мы все умрем…

– Апокалипсис грядет! – Иван осклабился, в эту минуту в его облике не осталось ничего героического, обыкновенный, среднестатистический тип с опухшим лицом завзятого пьянчуги. Где там хваленая печать трагизма? Великий перелом и искореженная революцией душа? Не вижу. Красные глаза, начавшие оплывать щеки и отвратительная ухмылка.

– И Рим падет, открыв врата, восславят варвары богов, что принесли победу, теперь на многие лета забвенья воды поят Лету… Как тебе?

– Неплохо, – как ни странно, Ник-Ник успокоился, хоть какая-то польза от дикого стихоплетства. Увлечение Ивана раздражало, впрочем, дело не в увлечении, а в самом Иване, к которому меня приписали.

– Так, сначала девочки… девочки готовы? А, ну, конечно, готовы, потом ты и он, рука об руку, свет и тьма, прошлое и будущее, две грани… Ладно, чего это я? Все будет хорошо.

Все было… нормально. Нет, сначала замечательно: свет, музыка, частые фотовспышки, длинные тени на подиуме – девочки работали профессионально, жаль, что коллекцию Ник-Ника не рассмотришь, с этой стороны сцены вообще очень сложно рассмотреть происходящее на языке. Ладно, я не жалуюсь, слушаю музыку, отсчитывая про себя время. Иван лениво выцеживает остатки джина прямо из бутылки. На нем брюки-галифе и простая рубаха, сапоги начищены до блеска, на шее православный крест, а на плечах шинель, белая-белая шинель, снег, свет и слезы скорби. Белый – цвет траура, объяснял Ник-Ник. Смуглая кожа Ивана и мой декадентский наряд замечательно сочетались с этой вызывающей белизной. Снова черное с лиловым, снова кружева и тяжелые браслеты, снова вишневые губы и капля крови на щеке.

Нарисованная, конечно, но нарисованная умело, Иван, впервые увидев, даже попытался вытереть, чем дико разозлил Ник-Ника.

Музыка замолчала. Наш выход. Господи? Уже? Так быстро? А туфли? Где мои туфли? Это изобретение сумасшедшего инквизитора, кожаные ленты, серебряные колокольчики и двадцатисантиметровые шпильки. Ага, вот они, в коробке, черт, какой ублюдок засунул их в коробку? Туфли, словно нарочно, не желали одеваться, ленты путались в руках, замок заедал… Мамочки, опаздываем! Ник-Ник убьет!

– Не переживай, подруга, все будет хорошо. – Иван, решив поиграть в джентльмена, подал руку. За те секунды, что я возилась с неподатливой обувью, он преобразился из алкоголика-Ивана в… не знаю в кого, не знаю, как, но теперь Иван выглядел… иначе. Суровый, печальный, запутавшийся, раскаявшийся, отринувший крест и вновь к нему вернувшийся. Белая шинель – символ траура и искупления грехов ангельскими крыльями лежала на широких плечах, а в глазах… черт побери, в глазах я видела Героя, самого героического из всех героев и самого человечного. Кажется, начинаю понимать, что имел в виду Ник-Ник.

Иван улыбнулся, и я как-то сразу поверила, что уж теперь все непременно получится. И замок послушно застегнулся.

– Ну, вперед?

Вперед. Проще сказать, чем сделать. Длинный язык белого цвета, подозрительно узкий и скользкий на вид, я моментально представила, как позорно падаю, зацепившись двадцатисантиметровым каблуком за шлейф собственного платья, или растерянно замираю посреди дороги, позабыв, в какую сторону идти. Я туда не пойду, ни за что и никогда… ни за что… но Иван – железный человек, не знающий сомнений, уже тащил меня вперед, оставалось лишь вцепится в его холодную ладонь и не отставать. Шаг от бедра, подбородок выше, плечи распрямить, глаза не зажмуривать… больно, я и не предполагала, что яркий свет может причинять такую боль, еще немного и заплачу. Нельзя плакать, нужно идти вперед, белая шинель Ивана практически растворилась в этом потоке света, не вижу ничего, жесткая ладонь тянет вперед, послушно иду. Музыка… грохочет так, что пол дрожит, моментально глохну, на губах горький вкус не то