Философия красоты - Екатерина Лесина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дурацкие стихи, и я дура, если пытаюсь отыскать в них некий запредельный смысл. Вставать пора и работать. Лехин скоро приедет, и не приведи Господи, если их высочеству доведется ждать.
По-моему, Лехин меня недолюбливает, хотелось бы знать, почему.
Творец
Айша после отсидки в милиции выглядела ужасно, весь внешний лоск облез, словно старый лак, выставляя на показ неприглядную сердцевину. Теперь Айша выглядела той, кем являлась на самом деле – продавщицей из сельпо, приписанного к агонизирующей деревне. Жирные волосы, истеричный взгляд забитой бабы, круги под глазами и обиженно надутые губы.
– Почему она?
Разговор, едва коснувшись поведения Айши, свернул на хорошо утоптанную колею ее претензий.
– Ну почему, Ник-Ник, а? Ну что у нее такого, чего нету у меня? Чем она лучше?
– Ничем. Она не лучше тебя, ты не лучше ее. Вы просто разные.
– Скажи еще, что мое время прошло, мне нужно смирится и уступить место, это будет лучше для всех, а скандалами я ничего не добьюсь. Дай закурить, а то у меня голяк, все, скоты, отобрали. – В подтверждение Айша продемонстрировала пустую пачку.
– Здоровее будешь.
– А тебе только о моем здоровье и печься. Тебе не все равно, что со мной станется? Сдохну – и сдохну, ты ведь и не почешешься. Тебе лишь бы проекты твои дурацкие шли… Слушай, Аронов, а давай договоримся? Ну мы вместе с ней работать будем. Я и твоя фифа в черном, а? Она ж ни хрена не знает, сразу видно, что не от мира сего, а я – девка пробивная. Прикинь, как на пару заработаем?
– Маша, перестань. – Разговор Ник-Нику был неприятен. Ну почему женщины такие настырные? Ведь ни одна не ушла сама, каждую приходилось уговаривать, объяснять, обещать… устал он обещать, и объяснять тоже устал. Айша ведь сама понимает, что дороги назад нет, понимает, но продолжает ныть. Торгуется. Все они – продажные твари, и дело не в деньгах… Если бы деньги… заплатил и живи себе спокойно. Но эти стервочки желают не денег, но его, Ароновской, крови и нервов. Забава у них такая.
– Маша… Надо же, ты помнишь, как меня зовут… А я уже отвыкла. Я – Айша, а не Маша, слышишь ты? Думаешь, если знаешь про меня все, то и командовать можешь? А мне, значит, как собачке под твою дудочку плясать, да? Да насрать мне на твое знание. Давай, расскажи всем, откуда ты меня достал, покажи, какой была, так сам в виноватых и останешься!
– Вон зеркало.
– Что?
– Зеркало, говорю, вон, в углу висит, подойди, посмотри на себя.
Как ни странно, Айша подчинилась. Встала, подошла к зеркалу и долго-долго рассматривала отражение, а потом расплакалась, наверное, увидела то, что видел Аронов: себя. Настоящую себя, а не ту, которую долгое время все принимали за Айшу.
Айши не существует. Никого из них не существовало, но никто из них не желал мириться с этим несуществованием.
– Сука ты, Аронов… какая же ты сука… а я все равно проживу, я сама, без твоих идиотских советов. Мне, если хочешь знать, контракт предлагают. Выгодный. В Германию уеду…
– Езжай. – Ник-Ник предпочел бы Австралию – этой дуре самое место среди кенгуру и медведей-коала, но в ближайшей перспективе и Германия звучала неплохо. Скорей бы, пусть уматывает, пусть торопится, пока это вновь не случилось. Айша продолжала самозабвенно рыдать и нести чушь.
– А ей я правду расскажу… про тебя, Аронов, всю-всю правду. Про зеркало твое… думаешь, не знаю, зачем ты портреты пишешь… знаю. И раньше знала. Знала и не побоялась, а ты, скотина, меня бортанул. Только я – не другие, я легко не дамся. Так и знай, Аронов, я просто так подыхать не собираюсь… Я на вас всех найду управу…
Айшина истерика прекратилась довольно быстро. Сама Айша позволила препроводить себя к машине, и даже милостиво кивнула на прощанье, пообещав вернуться из Германии при первой же возможности.
Спаси, Господи, от такого счастья.
А вообще о работе надо думать, а не о пустоголовой девице, с ней вообще Лехин должен был разобраться – пусть бы валила в свою Германию, не заезжая в офис, теперь нервы, как после бомбежки. А завтра показ… Ничего не готово… Шинель… Боже мой, кто додумался приклепать к шинели пуговицы со стразами? А туфли? Тридцать четвертый размер вместо тридцать седьмого! Какой идиот… Они что, думают, Аронов волшебник, а Ксана – золушка?
Нет, все, этот проект – последний и на отдых… нервы не выдерживают.
Дневник одного безумца.
Наш последний год пролетел быстро, слишком быстро. Все свободное время ты посвящала ему, каждую минуту, каждый вздох, каждый взгляд, а он гордился твоей любовью. Он считал ее собственной заслугой, а тебя – глупышкой. Чем сильнее ты любила его, тем небрежнее он с тобой обращался.
Ты заглядывала в глаза, он отворачивался.
Ты прикасалась к руке, он ее отдергивал, точно боялся заразиться.
А может, и боялся. Любить – значит жертвовать, а он не был способен на жертву.
Помнишь, я подарил тебе сирень. Огромный букет белой сирени… белые кисти выглядели волшебно, запах дурманил, а ты искала цветок с шестью лепестками, чтобы загадать желание. Не нашла и расплакалась. Это был единственный раз, когда ты пожаловалась на него. А я слушал и поддакивал. Черт побери, я радовался твоему горю и надеялся, что ты увидишь, поймешь, оценишь, что разлюбишь его и полюбишь меня. Гораздо позже я понял, что невозможно любить по желанию. Любовь – вообще страшное чувство, оно уродует души и извращает самые светлые помыслы.
Любовь подвела тебя к черте и толкнула в спину.
Выпускные экзамены. Все волновались, думая лишь об отметках и о том, куда поступать, а ты… ты думала о нем и его романе с Машкой Вилюхиной. Они были бесстыдно счастливы, без малейшего стеснения целовались прямо в школьных коридорах, и смеялись над замечаниями учителей, ходили, взявшись за руки, сбегали с уроков, гуляли по городу, а ты плакала.
Ты прятала слезы ото всех – гордая, ты не хотела, чтобы тебя жалели – но я-то видел. Видел и ждал. Не вмешивался, наказывая тебя за былое равнодушие, и ждал. Я твердо верил в то, что мы будем вместе. Я и
