Для кого цветет лори - Марина Cyржевcкая

 Ран хотел побеждать. Пожалуй, это единственное, чего он хотел. Он не желал быть лучшим. Он хотел взять свое, потому что был уверен, что он лучший. Не лукавил и не лицемерил, он знал это всегда. Он был достоин того, что мог присвоить. Он был сильнее. А значит, в своем праве.

 Женщинам это нравилось. Рану было наплевать. Он получал то, что хотел — тела, удовольствие, и так, как хотел.

 Обычная близость надоела слишком быстро. Хотелось чего-то другого… В отношении рабов в цитадели разрешалось все. Псы привыкли к вседозволенности. Они не видели иного. Слишком маленькими их забирали из семей, чтобы они успели впитать семейные ценности. Слишком рьяно уничтожали в них эмоции. Слишком многое позволяли. Псам позволяли все, кроме самого главного. Рабы были всегда доступны и всегда услужливы.

 Юные псы жестоки. И любопытны. Слишком опасное сочетание.

 Псы любили игры, извращенные, на грани бездны, на острие ножа… Они все были зверьми, играющими со своими жертвами прежде, чем сожрать. Загоняли ради забавы, брали так, как хотели. Жертвы погибали…

 А звери взрослели.

 Жестокость становилась нормой. А жизнь уже ничего не значила.

 И каждый из них где-то в глубине души ненавидел этот мир и его законы. Ненавидел, понимая, что в их жизни никогда не будет иного. Только смерть, кровь и край бездны, по которому все они шагали в ожидании падения…

***

Кристиан нашел его в подземелье. Лавьер методично кидал ножи в мишень на стене, вытаскивал и снова кидал. Кристиан постоял, наблюдая.

 — Псы потеряли Итора, — сказал он. Свист, полет клинка, и древко дрожит в центре мишени. А ведь Лавьер кинул из-за плеча.

 — Похоже, нас ждет война, — Кристиан поморщился. — Не уверен, что быть живым мне нравится, в моей могиле было весьма неплохо.

 Еще один сверкнувший в воздухе клинок. Кристиан облокотился о стену.

 — Я отправил к раяне целителя. Старик сказал, что девушке уже не больно, и она уснула.

 Клинок взлетел и вошел точно в центр мишени. И лицо Лавьера оставалось по-прежнему бесстрастным.

 — Ладно, — вздохнул Кристиан. — Буду наверху.

 Он вышел, провожаемый звоном стали, вгрызающейся в мишень.

 Движение было необходимо Рану. Движение, сталь, равномерный звон клинка. Лучше всего его успокоило бы сражение, драка, убийство, но он не мог себе этого позволить.

 Он сорвался. Проявил слабость, бросившись за раяной, наплевав на собственную безопасность, поставив под угрозу общие цели. Сорвался, и псы это видели. Нельзя показывать своих чувств. Нельзя дать заметить, что Оникс что-то значит. Нельзя. Иначе ее используют против самого Лавьера. Или уничтожат.

 Он доверял псам, но лишь на ту долю доверия, которую мог себе позволить.

 И еще отдавал себе отчет, что слишком уязвим без своего дара. Как долго без него он сможет удерживать Псов в подчинении?

 И сможет ли защитить Оникс, если кто-то решит напасть на нее?

 Ран прищурился и вновь выпустил сталь. Снова в цель. Его тело подчинялось приказам разума, несмотря на бурю, что бушевала внутри.

 Он все еще чувствовал запах паленой кожи. Кажется, он впитался в его тело, проник в мышцы и разум, остался там навсегда. Вряд ли он когда-нибудь это забудет. У него уже целый сундук подобных воспоминаний — взглядов, запахов, прикосновений к Оникс, и почти все они отмечены болью.

 Лавьеру казалось, что это на нем стоит несходящая печать. Стоит, и он не может от нее избавиться, как ни старается. Печать раяны, которая проникла в его разум, сердце и душу, поработила, сделала слабым и зависимым.

 Он сжал зубы и снова метнул сталь, выбивая из центра мишени предыдущие клинки.

 Собрал оружие, протер лезвия, завернул в холстину. Легче не стало. Где-то во дворце была Оникс, и он чувствовал ее каждой частичкой своего тела, ощущал постоянно и не мог избавиться от мыслей о ней. Ран тряхнул головой, пытаясь выгнать оттуда образы. На этот раз его преследовали вовсе не эротические видения, а помертвевший взгляд и багровое до черноты клеймо с буквами Р и Л в середине. Клеймо, которое невозможно убрать, которое останется навсегда на нежной коже раяны, которое всегда будет указывать на ее принадлежность ему.

 И темная сторона его души радовалась этому. Ран Лавьер не привык врать себе. Ему нравилось это клеймо, он хотел привязать раяну к себе так, чтобы она больше никогда не смогла уйти. Не сбежала, не оставила его подыхать от тоски по ней. Его древние и собственнические инстинкты радовались, надевая цепь на стройную ногу, он хотел взять ее прямо там, с этим клеймом и этой цепью, утвердить право хозяина на свою собственность, поставить на колени и залить своем семенем, чтобы Оникс стала его со всеми потрохами, целиком, полностью. Хотел, чтобы повторяла его имя, чтобы видела лишь его, дышала им. Ему нужна была эта власть на ней, власть полного подчинения, власть признания.

 Проклятье. Он просто хотел ее любви.

 Осознание скрутило так, что он чуть не завыл.

 Этот ожог на ее коже вызывал внутри боль и злость на самого себя. И еще понимание, что чем яростнее он ее привязывает, тем хуже становится.

 «Девушка с белыми волосами и цветком на спине никогда тебя не…»

 Слова Морганы застряли в памяти иглой и раздражали, кололи. Что не сказала ему провидица? Вернее, что он не дал ей сказать? Не примет? Не поймет? Не полюбит?

 Никогда?

 Лавьер убрал клинки и вышел, направляясь к сторожевым башням. Ему необходимо проверить укрепления и щиты, проверить в сотый раз, но это не важно.

 Да, все верно. Не примет. Не поймет, не полюбит. Он всегда знал это. Всегда понимал, с самого начала. Она всегда была слишком хороша для него, и вот это имя – Светлейшая, как нельзя лучше подходило Оникс. Она и была такой — светлой, чистой, несмотря на то, что он так упорно толкал ее в грязь. А он толкал. Не мог по-другому. Слишком сильные чувства раздирали душу, слишком много в нем порока, тьмы, жестокости. Уже привычных и не ранящих. А Оникс вот ранила, убивала своим равнодушием и тем, что отвергала его раз за разом. Не в силах убить ее, не в силах отказаться от этого дурмана, он желал ее подчинить. Стремился завладеть ее телом, понимая, что душу раяны он никогда не получит.

 Он давал ей время подумать. Каждая минута этого проклятого времени словно ржавый крюк, выдирающий еще один кусок мяса из живого тела. Если бы только она пришла… Если бы пришла.

 Но где-то в глубине своего гнилого нутра, Ран всегда знал, что Оникс не придет.

 Каждый остается тем, кто есть, а он слишком часто наведывался в архар, чтобы надеяться на искупление. Да и не нужно оно ему.

 А раяна… ему достаточно тела. И если повторять это часто, то он сможет в это поверить.