Искатель. 1987. Выпуск №5 - Николай Черкашин

Я сейчас сойду с ума. Сельва, зачем же ты поставила меня перед этим выбором! Рука сама тянется к бедру, к ножнам, в которых острый, как бритва, тесак…

Он же спас меня!

Нет! Нет!!

— Ну что ж, — Пихра поворачивается ко мне и подмигивает. — Вперед.

Он подходит ко мне, взваливает на плечи и, тяжело ступая, идет по горной тропе.

Вот и пещера. Врата в вечность.

Как здесь сумрачно и прохладно. Откуда-то сверху льется мутный рассеянный свет. Углы зала тонут в темноте, но пол мерцает мелкой кварцевой крошкой. Искрятся каменные сосульки, сросшиеся в фантастическую колоннаду.

Пихра идет длинной темной галереей, и мы наконец оказываемся в просторном светлом зале.

Противоположная стена густо покрыта рисунками. Высокие темнокожие люди выходят из леса. Они садятся в кружок, что-то обсуждают, горячатся. Селение — шумное, веселое. Дети, плетущие из лиан фантастические живые картины. Во всем ощущение праздника, радости.

И никакого Дерева!

Вернее, сами рисунки складываются в чудесное, пышное и раскидистое дерево.

Догадка молнией проносится в моей голове, и, словно в подтверждение ее, раздается смех Пихры:

— Это же история! История жизни аборигенов в сельве!

Действительно история. Человеку всегда хочется знать, как жили бесчисленные поколения его предков.

Смех Пихры постепенно стихает. Он оборачивается ко мне и говорит:

— А знаешь, по-моему, это самое справедливое бессмертие. Бессмертие целого народа, жившего в гармонии с природой и прожившего бы так тысячи лет, не вмешайся мы со своими автоматами и болезнями.

Крушение надежд! Но я воспринял его как-то спокойно, поэтому не могу не согласиться с капралом.

Пихра опускается на чистый прохладный пол и говорит:

— Арвин, я благодарен тебе, что ты сказал себе — «нет». Тогда, когда подумал об одном глотке бессмертия.

Я смотрю на него, как на ясновидца, и чувствую, что начинаю краснеть:

— Откуда ты знаешь?..

Пихра хитро улыбается и переспрашивает:

— Откуда?

И тут мы оба начинаем смеяться. Мы смеемся так, как, наверное, не смеялись никогда в жизни.

— Ну что ж. В дорогу, — говорит капрал, взваливая меня на плечи.

— Куда же мы теперь, Пихра?

— Куда? Наш путь только начинается.

Александр ПЛОНСКИЙ

ПРОВИДЕЦ

Авенир подъезжал к городу своей молодости. Не на поезде — на автомобиле, как когда-то в прошлом. Но с тех пор минуло без малого тридцать лет…

По обе стороны шоссе возникали и, отброшенные скоростью, исчезали, чтобы тотчас возникнуть снова, березовые колки на фоне бесконечных полей. Похоже, ничто не изменилось здесь за эти годы: еще немного, и растворятся березы в кварталах белоснежного города с девяти- и двенадцатиэтажными зданиями-близнецами, рассыплются грибной россыпью по его дворам, скверам, проспектам. А может, вырубили березы и насадили вдоль тротуаров обязательные тополя?

Но ничего не сталось с березами, и выбежал из-за поворота навстречу машине все такой же лебединой белизны город. Только подросли дома, громоздились друзами горного хрусталя, подсвеченные вечерним солнцем.

А вот и мост через Судеж. Сердце екнуло, узнавая. Защипало глаза. Местные достопримечательности — озерцо, где кишмя кишат утки, бетонная кайма правого берега, мемориальный парк с гранитными монументами — с высоты моста, словно из-под крыла самолета, они смотрятся крошечными фигурками, а гуляющие по парку люди — медленно ползущими букашками.

Ленинградская площадь — ворота старого города. В отличие от левобережья он почти не изменился, лишь кое-где взметнулись к небу небоскребы.

Как это бывало и раньше, когда он после долгого путешествия, усталый и переполненный впечатлениями, въезжал в Росск, мостовые и тротуары казались ему стерильно чистыми, словно вымыли их только что с шампунем. Ни клочка бумаги, ни окурка — предпраздничной прибранностыо встречали его улицы. Авенир знал, что ощущение свежести и чистоты, сочности красок, широты пространства обманчиво, что уже назавтра город покажется будничным и приземленным. Но он дорожил сиюминутной обостренностью восприятия, пьянящим привкусом невсамделишности, неровными ударами сердца, слезами, то ли от ветра через приспущенное стекло, то ли от радости…

Авенир свернул под зеленую стрелку светофора на проспект Маркса и, припарковав машину, вышел. Качнуло, точно ступил не на асфальтовую твердь, а на палубу утлого суденышка.

Казалось бы, воздух — как в любом большом городе: какофония запахов, в которой неразличимо смешались выхлопы газов автомобилей, испарения недальней реки, медвяный аромат окрестных степей… А голова кружится от этого неповторимого воздуха, в груди бухает гулко, и что-то родное и знакомое вот-вот выплывет из глубин подсознания.

Только другим стал теперь Авенир — волосы сивые, лицо в морщинах, над бровью кривой шрам, оставшийся пожизненным напоминанием об одном из первых его изделий. Поделом: незачем было главному конструктору вмешиваться в испытания.

Поумнел с тех пор Авенир Юрьевич, осторожным стал, действовал по принципу: «семь раз отмерь», А если и отводил душу, то лишь во время отпуска, на шоссе. Бывало, остановит автоинспектор, раскроет права и…

— Виноват, товарищ академик!

— Однофамилец, — скажет Авенир, пряча права, а инспектор понимающе улыбнется, бросит ладонь к козырьку:

— Прошу не лихачить, товарищ… водитель!

И как узнают, черти? Ведь сколько в стране Петровых!

Он предпринял это путешествие в прошлое, потому что хотел встретиться один на один с молодостью, вдалеке от докучливой известности, пышных титулов и всепоглощающей работы. Сейчас он нуждался в передышке, мечтал забыть о повседневном, зарядиться столь необходимыми ему энергией и оптимизмом.

В пору успехов Авенир Юрьевич говорил: «мы», в пору неудач — «я». «Мы вывели на орбиту…», «мы получили неплохой результат», «мы молодцы». И «я провалился», «кажется, я снова дал маху», «я зашел в тупик…».

Сейчас он как раз находился в затяжном тупике. Задуманное им новое изделие упорно не вытанцовывалось. Не хватало мелочи, пустяка. Впрочем, можно ли назвать пустяком тот пресловутый последний штрих, без которого мертва картина? Неуловимое прикосновение кисти, единственный мазок, и произойдет чудо: оживет она, исполнится достоверности. Именно такой заключительный мазок должен был, но не сумел сделать Авенир.

Единственное, что мог главный конструктор, — это уйти в отпуск. Его отъезд не был ни капитуляцией, ни бегством: сотрудникам хватало работы по другим заказам.