Вечер в Византии - Ирвин Шоу

— Ты когда-нибудь бывал с проституткой?

— Нет, — солгал он.

— Будь я мужчиной, мне, наверно, захотелось бы попробовать.

— Зачем? — Один только раз. Узнать, что это такое. Крейг вспомнил книгу, которую читал в молодости, — «Юрген» Джеймса Бранча Кебелла. Читал потому, что она считалась непристойной. Ее герой говорил: «Меня зовут Юрген, и я вкушаю каждого вина только раз». Бедный Кебелл, опьяненный славой («Скажите этому сброду, что Кебелл я отроду», — изрек он с высоты своего надменного величия, которое ему казалось непреходящим), бедный Кебелл, мертвый, сброшенный со счетов, забытый еще при жизни, он мог бы сейчас найти утешение в том, что много лет спустя целое поколение людей руководствуется губительным девизом его героя, вкушая каждого вина только раз, каждого наркотика, каждого политического убеждения, каждого мужчины и каждой женщины — только раз.

Энн кивнула на удалявшиеся огоньки машины.

— Может, это помогло бы кое в чем разобраться.

— В чем именно?

— В том, что такое любовь, например.

— Разве любовь нуждается в анализе?

— Конечно. Ты так не считаешь?

— Нет.

— Счастливый ты, если действительно так думаешь. По-твоему, у них роман?

— У кого? — спросил Крейг, хотя и догадывался, кого она имеет в виду.

— У Гейл и Йена Уодли.

— Почему ты спрашиваешь?

— Сама не понимаю. Они так держатся друг с другом… словно между ними что-то есть.

— Нет, — сказал он. — Не думаю. «Сказать по правде, я просто отказываюсь так думать», — решил он.

— Она холодная, эта Гейл, да? — спросила Энн — Я уж теперь не знаю, что люди понимают под холодностью — Она очень самостоятельна. Ни от кого не зависит, красивая, но не на это делает ставку. Конечно, я познакомилась с ней только сегодня и могу ошибаться, но мне кажется, она умеет заставить других поступать так, как хочет она.

— По-твоему, она хотела, чтобы Уодли вел себя как дурак и кончил тем, что его вывернуло наизнанку?

— Возможно. Косвенным образом. Она за него беспокоится и потому хотела, чтобы он сам видел, в каком оказался тупике.

— По-моему, ты ее ценишь выше, чем она стоит.

— Возможно, — согласилась Энн. — И все же хотела бы я быть такой, как она, — холодной, гордой, знать, чего я хочу. И добиваться своего. Добиваться, не идя ни на какие сделки. — Энн помолчала немного, потом спросила:

— У тебя с ней роман?

— Нет, — ответил он. — Почему ты спрашиваешь?

— Просто так, — небрежно бросила она и поежилась. — Холодно стало. Хорошо бы поскорее прийти в отель и лечь спать. День был такой долгий.

Но когда они вернулись в отель, она решила, что спать еще рано, и поднялась к нему в номер выпить немного на сон грядущий. Кроме того, она вспомнила, что должна взять у него рукопись.

«Если Гейл постучится сейчас в дверь при Энн, — с усмешкой подумал Крейг, наливая в стаканы виски с содовой, — получится неплохая семейная вечеринка». Он открыл бы ее такими словами: «Гейл, Энн хочет задать вам несколько интересных вопросов». И Гейл, наверно, ответила бы на них. Со всеми подробностями.

Когда он подал Энн виски, она все еще разглядывала титульный лист рукописи.

— Кто этот Малколм Харт? — спросила она.

— Мой знакомый по армии. Он погиб.

— А мне казалось, ты говорил, что сам написал сценарий.

— Верно. — Он пожалел, что по пути из аэропорта проговорился. Теперь придется объяснить.

— Тогда почему же здесь стоит фамилия другого человека?

— Считай, что это nom de plume.[30]

— Зачем тебе nom de plume?

— Деловые соображения, — сказал он. Она скорчила гримасу.

— Ты стыдишься своей работы?

— Не знаю. Пока еще не знаю.

— Не нравится мне это. Тут что-то не то.

— По-моему, ты слишком строга. — Ему было неприятно, что разговор принял такой оборот. — Это же давняя, почтенная традиция. Был такой писатель — и довольно хороший — Самюел Клеменс, который подписывал свои книги «Марк Твен». — Крейг видел по лицу Энн, что не убедил ее. — Скажу тебе откровенно: все это — от неуверенности. Или еще проще — от страха. Никогда раньше я не писал и не имею ни малейшего понятия, хорошо или плохо у меня получилось. Пока я не выясню мнение других, я чувствую себя в большей безопасности, скрываясь под чужим именем. Это ты можешь понять?

— Могу. И все же считаю это неправильным.

— Предоставь мне самому судить о том, что правильно, — а что неправильно, Энн, — сказал он нарочито решительным тоном. Не тот у него возраст, чтобы жить по законам незапятнанной совести собственной двадцатилетней дочери.

— Ладно, — с обидой сказала Энн. — Если не хочешь, чтобы я высказывала свое мнение, я буду молчать. — Она положила рукопись на стол.

— Милая Энн, — ласково сказал он. — Ну конечно, я хочу, чтобы ты высказывала свое мнение. Но я хочу высказывать и свое. Справедливо?

Она улыбнулась.

— Ты считаешь меня ребенком, да?

— Иногда.

— Да я, наверно, и есть ребенок. — Она поцеловала его в щеку. — Иногда. — Она подняла стакан. — Будем здоровы.

— Будем здоровы, — сказал и он. Она сделала большой глоток виски.

— Мм! — промычала она от удовольствия. Он вспомнил, как она в детстве пила перед сном молоко. Энн оглядела просторную гостиную. — Должно быть, ужасно дорогой номер, да?

— Ужасно, — согласился он.

— Мамуля говорит, что ты кончишь нищим.

— Думаю, мамуля права.

— Говорит, что ты дико расточителен.

— Кому же знать, как не ей, — сказал он.

— Она все спрашивает, употребляю ли я наркотики. — Энн явно ждала, что он тоже задаст ей этот вопрос.

— После всего, что я видел и слышал, — сказал он, — я считаю само собой разумеющимся, что в Америке нет студента, который не попробовал бы марихуаны. Полагаю, что на тебя это тоже распространяется.

— Да, распространяется, — сказала Энн.

— И еще я полагаю, что ты достаточно умна, чтобы не баловаться чем-нибудь похуже. Вот так-то. А теперь наложим запрет на разговоры о мамуле, хорошо?

— Знаешь, о чем я думала, глядя на тебя во время ужина? — спросила Энн. — Я думала: какой ты интересный мужчина. Эта твоя шевелюра, и ты не толстый; и морщины на усталом лице. Как гладиатор, ставший более осторожным, потому что старые раны дают себя знать.

Он засмеялся.

— Но у тебя благородные морщины, — поспешила добавить она. — Такие бывают, когда человек слишком много познал в жизни. Ты самый привлекательный из всех мужчин, которых я здесь видела…

— Ты еще мало кого видела за эти несколько часов, — сказал Крейг. Но он не мог скрыть удовольствия. «Глупое удовольствие», — сказал он себе. — Подожди дня два.

— Не одна я так думаю, — сказала она. — Все женщины в ресторане очень красноречиво на тебя поглядывали — и эта штучка мисс Сорель, и эта сказочная красавица — французская актриса, и даже Соня Мэрфи, и даже Гейл Маккиннон.

— А я и не заметил, — признался он. Это была правда. И во время ужина, и после он был поглощен своими мыслями.

— Вот в этом-то твоя прелесть, — убежденно сказала Энн. — Ты не замечаешь. Обожаю входить с тобой куда-нибудь — все на тебя вот так смотрят, а ты не замечаешь. Хочу сделать тебе одно признание, — сказала она, с наслаждением погружаясь в мягкое кресло. — Я и не представляла себе, что когда-нибудь стану взрослой и смогу разговаривать с тобой так, как сегодня днем и вечером. Ты рад, что я приехала?

Вместо ответа он подошел к ней и, нагнувшись, поцеловал в макушку. Она ухмыльнулась и стала вдруг похожа на мальчишку.

— Знаешь, со временем из тебя выйдет неплохой отец — на радость одной девушке.

Зазвонил телефон. Он взглянул на часы. Почти полночь. Он не пошевелился. Телефон зазвонил опять.

— Ты не хочешь отвечать? — спросила Энн.

— Едва ли я стану счастливее, если отвечу. — Тем не менее он встал и взял трубку. У телефона был портье. Он спросил, не у него ли мисс Крейг: ей звонят из Соединенных Штатов.

— Это тебя, Энн. Из Соединенных Штатов. — Крейг заметил, что Энн нахмурилась. — Хочешь говорить отсюда или из спальни? Она помолчала в нерешительности, потом встала, осторожно поставила стакан на столик рядом с креслом.

— Из спальни, если можно.

— Переключите, пожалуйста, на второй телефон, — попросил Крейг.

Энн ушла в спальню и закрыла за собой дверь. Немного погодя там зазвонил телефон, и Крейг услышал ее приглушенный голос.

Он подошел со стаканом в руке к балконной двери, открыл ее и вышел на балкон, чтобы не слышать, о чем говорит дочь. На Круазетт было еще много людей и машин, но на террасе никто не сидел — слишком было холодно. Море катило длинные валы и с силой обрушивалось на берег, белая пена в отраженных огнях города казалась призрачной. «Давным-давно Софокл слышал про это на Эгейском море, — продекламировал он про себя, — и размышлял о мутных приливах и отливах страданий человеческих». О каких мутных приливах и отливах вспомнил бы Софокл сейчас, слушая море у Канна?.. Софокл — это настоящее его имя? Или и он пользовался nom de plume? «Эдип в Колоне» Малколма Харта, ныне покойного.