Ночь за нашими спинами - Эл Ригби

Элм поводит головой. Его пальцы ложатся ей на шею.

– Девочка? Вы забыли, сколько мне. – Она придвигается ближе, не сводя с него глаз. – Вам плевать. И мне плевать.

– Ведьма…

Он облизывает губы. И я вижу, что в эту минуту Элм не выглядит на тот свой возраст. Она похожа на себя взрослую. Покрытая шрамами рука гладит ее шею, вторая тянется к приборной панели. Замолкает мотор. Останавливаются дворники.

– Зачем ты это…

Она тоже тянет руку. К его поясу, беззастенчиво кладет ладонь поверх широкого командирского ремня и слегка проводит вниз.

– Я помню кое-что… довольно много из того, что, наверно, помнить не должна. Вы будите эту память. Вы.

– «Ты».

Ее рука не меняет положения. Одним движением Элмайра перебирается к «единоличнику» на колени. Ей, такой худой и ловкой, достаточно места между его корпусом и рулем. Она запускает обе руки в его темные волосы, прислоняется лбом к его лбу и шепчет:

– Ты похож на кого-то, кого я знала.

В тот момент, когда она целует его, а изуродованные шрамами руки ложатся на ее лопатки, меня снова окутывает тьма – лишь на несколько секунд. Отвращение. И я распахиваю глаза.

– Куда мне идти? Училкой? Или официанткой? Ты… правда видишь меня там?

Она стоит посреди кабинета – взрослая, красивая и злая. Ван Глински медленно подходит к ней и дотрагивается до ее щеки.

– У меня есть другая мысль.

Элм прижимается к нему, привстав на носки, крепко обхватывает его, сцепленные руки дрожат. Даже теперь Элмайра все равно значительно ниже его.

– И что бы ни случилось, ты можешь…

– Заткнись. Заткнись, Ван.

Это самая извращенная версия «Красавицы и чудовища», какую я могу себе представить. Со шлюхой-красавицей и монстром, который вряд ли хоть когда-то был принцем.

– Ты мой воздух. Мое все. Так говорят только дуры в книгах, но знаешь, я…

Он не пытается ее оттолкнуть. Улыбается той улыбкой, о существовании которой несколько часов назад я не могла и подозревать. На мгновение его тяжелые веки опускаются.

– Ты меня не любишь.

Элмайра вздрагивает как от удара и тоже зажмуривает глаза. Хана она никогда так не обнимает. Долго, будто пытаясь врасти в него всем существом.

– Люблю.

– Нет. А я не люблю тебя.

Она отстраняется и поднимает взгляд. Ее лицо мгновенно меняется, искажаясь желчной ухмылкой:

– Раньше было интереснее?

Глински достает из кармана сигареты, зажимает одну губами и чиркает зажигалкой.

– Ты была единственной, о ком такая сволочь, как я, – тут он кривится, явно кого-то цитируя, – заботился здесь. В некотором смысле… это неплохая подделка настоящей любви.

Элм тянет руку и тоже вытаскивает из пачки сигарету. «Единоличник» подносит огонь, моя подруга прикуривает, выдыхает дым прямо ему в лицо и пожимает плечами:

– А растлевать сироток… общество знает об этом увлечении своего ненаглядного лидера?

Под ее немигающим взглядом Глински плавно отступает к столу. Он берет пистолет и резко разворачивается, целясь Элм точно в лоб. Она стоит, зажав сигарету между средним и указательным пальцами. В глазах – прежняя насмешка, но колени дрожат.

– Тебя никто не хватится.

– Ты так никогда не поступишь.

– Ты тоже.

Она кивает. Опускает голову, тушит сигарету о стену и мнет окурок в руке. Все так же спокойна и неподвижна, только глаза стали мокрыми от слез.

– Твоя подделка была качественной. Моя… тоже. Не будем пугать друг друга.

– Пугать?.. Ты же даже не снял его с предохранителя, Ван.

И он кладет оружие на стол.

– Я не оставлю тебя. Ты сама забудешь.

– Не хочу.

Он берет Элм за подбородок и наклоняется. Две страшные серые бездны, в которые, наверное, нельзя смотреть так долго, но она смотрит, кусая уголок губы.

– Сегодня у меня день рожденья, Элмайра. Знаешь… сколько мне?

Она встряхивает головой, избавляясь от хватки грубых пальцев. Кусает губы еще сильнее, немного повышает голос:

– Мне плевать! Сорок, сорок пять, да хоть шестьдесят, я…

– Сотня.

Элм вздрагивает, но тут же растягивает губы в усмешке и склоняет голову к плечу. Протянув руку, она касается лба «единоличника».

– Лжешь мне? Или… пьешь кровь?

Глински легонько сжимает ее пальцы и целует их. С благодарностью и… облегчением?

– Мне вкололи сыворотку в тридцать три. Как говорят, возраст Христа?

– Какую… сыворотку?

– Государственная тайна.

Элмайра уже полностью овладела собой, она высвобождает руку. Отступает, пересекает кабинет и садится в кресло, закидывая ноги на подлокотник. Привычная поза. Поза хозяйки.

– Что ж. Если хочешь оригинально расстаться, государственная тайна вполне сойдет.

Ван Глински улавливает шутку. Криво усмехнувшись, он прислоняется к столу. Молчит, собирается с мыслями – слышно только тиканье часов и уличный шум. Элм не торопит, ждет, не спуская глаз, и наконец…

– Это вещество создавали, опираясь на древние алхимические тексты, пытаясь связать их с современной наукой. Разработчики действовали по особому распоряжению, чтобы лидер моей страны, которого некем было заменить, прожил подольше. Ученые не успели, он умер, и все же… Танталум-Роксис, полученная ими формула, дала результаты. Уже другим. Например, мне.

– Ты… бессмертен?

Политик зажигает очередную сигарету. Холодное солнце за окном отражается в его глазах.

– Если бы я стал бессмертным, давно бы повесился. Нет, Элмайра. Просто мои десять идут за один. Хотя иногда мне кажется, что я всего лишь гнию. Ты… не чувствуешь этого, когда трахаешься со мной?

Она вздрагивает. Будто режется об новую, очень горькую усмешку. Молчит, болтая левой ногой.

– Модификаций было несколько. Первую вкололи Моргану Бэрроу, и ему не повезло. Была ошибка в расчете, вещество не подействовало до конца на гипофиз, вызвало отторжение у всей эндокринной системы. Теперь, чтобы оно не запускало разрушающие процессы, мэру приходится пить какие-то стимуляторы. Я испытывал формулу на себе через несколько лет. Я не особо рвался, у меня был простой выбор: стать подопытным или отправиться в лагеря. На мне все и закончилось. – Глински выпускает через нос облачко дыма. Едва мне вкололи эту дрянь, началось что-то вроде болевого припадка. Я схватил две колбы и швырнул их в лицо главному разработчику. Едкая кислота. Профессор ослеп, а вскоре и тронулся. Он уже не смог ничего восстановить, а ведь он даже не записывал формул, ему запрещали, так боялись утечки. Я все равно оказался в лагере, а потом… командованию Большой Войны не хватило офицеров. Меня выпустили. И вот – сотый день рождения. На который давно не стоит заказывать тортов со свечами. Поздравишь?

– Ван, я…

– Не веришь?

– Верю.

– А в то, что я хочу, чтобы хоть кто-нибудь уже меня пристрелил?

Она молчит. «Единоличник» начинает ходить по помещению, и его шаги напоминают поступь пойманного зверя. Наконец он останавливается возле окна, упирается ладонью в стекло и смотрит на улицу.

– Ван…

Элм подходит к нему и кладет руку ему на спину. Он поворачивает голову, наклоняется и вдруг шепчет:

– Я разнес эту лабораторию… разнес все. Но одну ампулу спрятал, и ее не нашли в охранке. Она еще у меня. Хочешь? Будешь вечно молодая… красивая… гнилая… со мной.

Снова это «хочешь?»… Другой соблазн, другим голосом, от другого человека, но снова – ей. И она…

– Нет, – отвечает Элмайра.

Ее рука скользит по широкому плечу вниз, до локтя, накрывает изувеченное шрамами запястье. Их пальцы переплетаются, и Элм, глядя на свою руку в плену чужой, качает головой:

– У тебя есть почти вечность. Тебе надо разделить ее с кем-то. Это вряд ли должна быть… подделка. Даже такая хорошая, как я.

Он целует ее в щеку, они не разжимают рук и просто смотрят на город. Изображение пропадает. В опустившейся темноте я успеваю услышать одну фразу:

– Говоришь… Дмитрий Львовский?

В следующем воспоминании она склоняется над моей приютской кроватью. Элм плачет. Я ни разу не видела ее настоящих слез, почему же она все время плачет в своих лабиринтах памяти?

– Прости, Огонечек. Прости.

За спиной, возле двери, темнеет собранный старый чемодан.

Мир меркнет. Пролетев какое-то расстояние в черной пропасти, я оказываюсь в незнакомой комнате. Судя по наличию столов, приборов и стеллажей, это лаборатория. Но я не бывала здесь раньше. Научная Академия? Или… что-то другое?

Экраны разбиты, на полу хрустят мелкие осколки стекла. Горит длинная лампа, самая дальняя, да и она мигает. Другие пять кажутся угольно-черными. Воздух спертый, тяжелый. Под моими ногами проползает жук.

– Эй! – неуверенно кричу я и вздрагиваю, когда слышу хриплый ответ.

– Эшри?..

В первый миг я не узнаю девушку, забившуюся в угол и обнявшую колени, – грязные темные волосы закрывают лицо, но она явно наблюдает за мной. Наконец поняв, кто это, я с криком облегчения бросаюсь навстречу: