Последний воин. Книга надежды - Анатолий Афанасьев

— Рабовладельцем бы тебе родиться, Пашенька.

Владик Шпунтов пахал как одержимый, не разгибаясь, перекуривал на ходу, сжигая очередную сигарету до фильтра. Словно в землю решил закопать отчаяние. На него сильно подействовало, как Вильямина со своей занозой к Кирше ходила. Но была в этом переживании и некая отрада. Кирша обошёлся с Вильяминой заносчиво, занозу вынимала эта московская шлюшка — Варвара, новая присуха Пашутина. Кто такая Варвара, Шпунтов ни минуты не сомневался. Он таких девиц, длинноногих и остроумных, слава богу, перевидал на своём мужском веку предостаточно. Все они одним миром мазаны. В них радости нет. Это товар серийный. Продаются в розницу и оптом за фирмовые шмотки и за бутылку с иностранной наклейкой. Мнят о себе высоко, все с претензиями, а нутро пустое. И в башке труха. Шпунтов им цену знал, ни одной верить нельзя. И вот поди ж ты, Павел Данилович, кажется, мужик ушлый, огни и воды прошёл, а на мякину клюнул. Со стороны смотреть, смешно, пожалуй, а если вдуматься — смешного ничего нет. Такая Варька подсечёт по ногам хуже, чем бревном по темени. Ну да это не его дело, пусть Кирша сам разбирается. Судя по сегодняшнему случаю, он Вильямину от себя окончательно отстранил. Но смирится ли она с поражением? Дай-то бог. А то ведь если Вильямина пожелает, то уж, конечно, в два счёта управится с этой вертихвосткой. Они не соперницы. Это ясно как божий день. Всем ясно, кроме Кирши. И тут опять несуразность. Как можно предпочесть длинноногую шалаву, у которой в мозгу две извилины, такой женщине, как Вильямина, подобной богине. После этого что можно понять в этой жизни?

У Шпунтова со вчерашнего вечера, как огненные колышки, пылали в голове её жалобные слова. Он попытался в очередной раз поухаживать, вежливо, разумеется, без всяких претензий. Заварки ей подливал в чашку да и погладил легонько по руке, чтобы развеять смуту, синевшую в зачумлённом взгляде, который не на него, Шпунтова, был устремлён, а плавал в неведомых далях. Она его руку отстранила, незло укорила:

— Не надо, Владик. У нас же уговор. Потерпи немного. Сердце отболит — твоя буду. Честное слово, верной тебе подругой буду, если сам от меня не откажешься.

«Потерпи!» «Уговор!» Не было меж ними никакого уговора, но ждать он согласен. Им обоим остаётся только ждать и надеяться.

Отказаться от неё он не в силах. Глубока реченька, да ведь вынесет когда-нибудь на бережок. А пока худо, тонны воды над головой, сквозь них дневной свет еле брезжит. Дыхания скоро не хватит, пловец он оказался никудышный. Он сказал об этом Вильямине, может, ей легче будет. Веселее ведь на душе, когда рядом кто-то тонет.

— Я подожду, Вилечка, не сомневайся. Только дышать мне с каждым днём тяжельше.

— Ты хороший, Владик, ты хороший. Я знаю, какой ты хороший. Это я плохая. Обременила тебя, а ты лучшей доли достоин. Но не могу я сейчас. Раньше бы смогла, с любым другим смогла бы, а с тобой не получится. Хочешь, я тебе правду про себя расскажу?

— Не надо правды, — испугался Шпунтов. — Я и так про тебя всё знаю.

Прокатилась и эта ночь по темечку шершавым напильником, спать не дала. А сколько впереди таких ночей?..

Дед Тихон, когда поравнялся с угрюмым, как туча, Раймуном, окликнул его:

— Как тебе наша землица, Роман Михалыч?

Дед Тихон с первого знакомства переиначил имя Раймуна Мальтуса на свой лад, не желая коверкать русский язык. В отместку гордый латыш вообще лишил его имени и величал попросту «стариком». Как Пашута и предполагал, они коротко сошлись на философской почве. Хотя Тихон был постарше лет на двадцать, на многие вещи они смотрели почти одинаково. Правда, это «почти» было весьма существенным и вызывало меж ними ожесточённые споры. Тонкость была в том, что хотя они во всём и соглашались друг с другом, но всё же на каждый предмет смотрели как бы с разных сторон. Взять хотя бы вопрос о роде человеческом, чрезвычайно важный для Раймуна, который полагал, что люди окончательно опаскудились, не помнят добра и обречены в скором времени на вымирание, как ящеры минувших веков. Тихон тоже не сомневался, что нынешние представители рода человеческого, эти «сопляки», к коим он причислял всех, кто был моложе его хоть на год, а значит и Раймуна, и в подмётки не годятся тем, которые жили до них. Они слабы, бездушны, ни во что не верят, живут одним днём и желают всё получить задаром.

Однако было в их суждениях по этому пункту и значительное расхождение. Раймун был уверен, что люди сами во всём виноваты в силу врождённого внутреннего скотства и, таким образом, вполне заслужили свою горькую участь; Тихон же объяснял духовную деградацию общества изменившимися условиями жизни, которые облегчились до такой степени, что человек забыл, почём фунт лиха, и разучился ценить самые дорогие вещи — хлеб и свободу.

Они приходили к разным выводам, касающимся будущих времён. Раймун угрюмо предсказывал, что скоро люди, слава богу, наконец-то укокошат сами себя, и на земле наступит мир и покой, иными словами — царство мышей и тараканов, ибо почему-то именно этим тварям наука предрекает бессмертие. Тихон полемически утверждал, что вселенская катастрофа как раз пойдёт людям на пользу, и они быстро угомонятся, когда их жареный петух клюнет. Такое уже не раз бывало на свете.

Когда Тихон в споре доходил до намёков на свои потусторонние контакты, его суровый оппонент впадал в неописуемую ярость и однажды обозвал Тихона выжившим из ума старым придурком. В ответ на оскорбление Тихон благодушно заметил, что лучше быть старым придурком, чем, дожив и до седых волос, остаться по состоянию ума в пионерском возрасте. В тот раз их с трудом развели в разные стороны Лилиан и Пашута, причём Раймун, когда его уводили, вопил, что он вообще никогда не числился в пионерах, а Тихон, размахивая палкой, злорадно уськал: «Молокосос! Молокосос!» Ссора меж ними тянулась до сего дня, и, окликнув Раймуна, Тихон как бы протянул руку примирения.

— А чего землица, — нехотя отозвался Раймун. — Не всё ли равно, куда зароют.

— Неужто тебе всё равно, Михалыч?

Раймун нахохлился, почуяв подвох. Оглянулся на Лилиан, которая копошилась неподалёку.

— Беспокойный ты, однако, старик, словечка без подковырки не скажешь.

— Сроду никого не подковыривал, — искренне удивился Тихон. — Интересуюсь из чистого любопытства. Неужто всё одно тебе, где лежать? Я тоже молодой был, но сколь себя помню, тянуло ближе к дому. А как же! Тут родичи захоронены, да мало ли… Услада душе там, где с деревцами, с травой рос. Даже волка в лес околевать тянет, на родину, словом. Никогда волк на равнине не сдохнет.

— Про волка ты верно сказал, старик, — снисходительно согласился Раймун. — Это самое удачное для человека сравнение. Только я-то шерстью пока не оброс, заметь себе. Мне иные, не волчьи мысли доступны. Не желаю гнить в куче со всяким отребьем. Коли ты о смерти заговорил, старик, по моему разумению, лучше нет конца, нежели в огне сгореть. Пусть ничего не останется. Одна зола.

— Верно! — обрадовался Тихон. — Издревле славяне покойников на кострах сжигали. Это хороший обычай. И на капище богу огня молились тож.

— А ты откуда знаешь?

— Да как же, как же… — Тихон замешкался, вспомнив, как злобно относится гость к его откровениям, но остановиться уже не мог. — От сведущих людей знаю. Приходят некоторые, мы и обсуждаем… Да это же тебе всё в диковину, Михалыч.

— Ну-ну, давай дальше.

— Не серчай, Рома, понапрасну. Ко мне приходят, к тебе нет — ну и что? Обиды для тебя никакой. Доживёшь до моих лет, может, и к тебе наведаются. Ты не ждёшь, а они явятся. Вполне может статься. Ты человек неплохой, хотя и озлобленный. Они тебя постепенно утешат.

Раймун резко обернулся к Лилиан:

— Одного не пойму, зачем ты меня сюда притащила? У нас что, своих дураков мало? Прогуляться захотелось, бегуна своего повидать! Ну, повидала. Рада? Копай теперь, копай… Надеешься, заплатят?

Лилиан сделала вид, что оглохла. Она ещё, кажется, ни разу спины не разогнула, но далеко не продвинулась. Так копала, точно под каждым пластом мужа искала. Откидывала кучку, аккуратно её разрубала на мелкие части и подолгу разглядывала. Вид у неё был сиротливый. Не дождавшись от неё ответа, Раймун вдруг отбросил лопату и пошёл к деду Тихону, на ходу доставая сигареты, чтобы старик не заподозрил чего худого.

— Закуривай, дедуля, — сказал неожиданно приветливым тоном и даже расплылся в подобии благожелательной улыбки.

— Не курю, соколик. Как есть с войны в рот не беру эту отраву и тебе не советую.

— Опасаешься рак получить?

— А вообще оно ни к чему.

Раймун задымил, огляделся по сторонам, спросил, понизив голос:

— А скажи, старик, как они выглядят?

— Кто?

— Которые, говоришь, навещают.

Дед улыбнулся просветлённо:

— Стало быть, уже припекло?

Раймун крякнул, рванулся уйти, но всё же смирился. Он грехов за собой не ведал, он, как и многие прочие на земле, надеялся некую общую истину в мире понять, А она ему не давалась.