Слезы Брунхильды - Жан-Луи Фетжен

Однако Григорий на этом не остановился. Ложное обвинение епископа каралось отлучением от церкви, и Хильперик испытал невольный страх, вспомнив своего покойного брата Карибера, с которым это произошло. Ему и самому могла грозить подобная участь, и он вынужден был защищаться, переложив вину на лживых доносчиков, Рикульфа и Ледаста. Первый был заключен в тюрьму, где его должны были подвергнуть пытке; второй бежал и был отлучен заочно. Страшные слова проклятия по-прежнему звучали в ушах короля: «Пусть ни один христианин не приветствует его и не смеет его обнять. Пусть никто с ним не знается, не принимает у себя в доме, не дает ни пищи, ни питья, не говорит с ним. Да будет он проклят Богом Отцом, создавшим, человека, Богом Сыном, страдавшим за человека, и Святым Духом, снисходящим на нас при крещении…». Хильперик снова вздрогнул — как от озноба, так и при мысли о том, чего ему удалось избежать. Глубоко вздохнув, он отошел от колонны. Голова у него была тяжелой, все тело ломило, ноги плохо слушались — ему казалось, что он идет через заросли крапивы. Все тело покрывал липкий пот. Хильперик чувствовал себя грязным, ему хотелось отправиться в баню в компании двух служанок — если, конечно, Фредегонда не пожелает к нему присоединиться…. Вот уже больше месяца Хильперик почти не разделял с ней ложе, и одиночество стало угнетать его. Оправдание Григория Турского ничуть не умерило подозрений в измене Фредегонды ни у короля, ни у его подданных, но Хильперику больше не хотелось возвращаться к этой истории. Это лето и без того принесло достаточно горестей, чтобы он мог обходиться без жены, и если уж она сама «смиренно просит», чтобы он пришел… Хильперик резко повернулся, собираясь войти в дом, но тут в глазах у него потемнело, и ноги подкосились. Он хотел закричать, но из горла не вырвалось ни звука. Не дойдя до двери, Хильперик лишился чувств и рухнул на землю.

Фредегонда отказалась впустить целителей, и они уехали. Она не доверяла лекарям, которые по большей части ничего не понимали в лекарственных травах и предпочитали сверяться с римскими трактатами, столь же педантичными, сколь и бесполезными. К тому же она знала, что спасти от чумы королеву Остригильду, жену Гонтрана, им не удалось.

Чума…. Это слово бросало ее в дрожь и вызывало слезы на глазах. Стоя в пустом коридоре, ведущем к королевской спальне, она смотрела на дверь, за которой распоряжалась Уаба. В нее, по крайней мере, Фредегонда верила. Может быть, у короля обычная лихорадка, вызванная, по словам лекарей, нарушением баланса жидкостей в организме? Тогда Уаба знала бы, что делать…. Но если это чума? Хильперик так и не пришел в себя с тех пор, как его нашли у дверей виллы два дня назад. Что будет, если он умрет? Что будет с ней, с ее детьми? Королева прижала руки к животу, где зарождалась новая жизнь. Мысль о том, что этот ребенок может никогда не увидеть своего отца, окончательно сломила ее, и она беззвучно заплакала, прижавшись к стене.

Через некоторое время в коридор вышла Уаба. Лицо и руки ее были замотаны полосами ткани, пропитанными уксусом, которые она тут же сбросила.

— Это чума, — тихо сказала она, не приближаясь к королеве. — У него сыпь на ногах и в паху…. Эти красные точки будут расти, потом превратятся в нарывы и почернеют…

— Значит, он умрет?

— Некоторые выживают…. Через два-три дня будет понятно. Я за ним присмотрю.

— Уаба!

Мать уже собиралась зайти обратно в спальню, но остановилась на пороге и обернулась.

— Не дай ему умереть.

— Это угроза?

— Это совет. Не дай ему умереть.

Фредегонда повернулась и пошла прочь, прежде чем ее компаньонка успела что-то ответить, однако, дойдя до конца коридора и начав спускаться по лестнице в общий зал, услышала, как Уаба невесело засмеялась. За время этого короткого пути печаль Фредегонды сменилась яростью. Внизу ее ждал Ансовальд, вернейший из верных, приехавший из Суассона, тогда как почти все остальные покинули виллу, испугавшись появления чумы в ее стенах. Фредегонда попыталась улыбнуться, но тут заметила, что рукава у него закатаны, на руках видны следы крови, а на красивом лице отражаются усталость и отвращение. По просьбе королевы он занимался допросом Рикульфа — она не стала говорить ему, что это бывший священник, чтобы он не слишком церемонился. Красота и внешняя кротость Ансовальда были обманчивы, в чем многие его враги не преминули убедиться на собственном опыте, и редко кто мог противостоять его воле.

— Как себя чувствует король? — спросил Ансовальд.

— Он еще жив — это все, что пока можно сказать…

Фредегонда опустила голову, боясь, как бы Ансовальд не заметил ее слез, снова подступивших к глазам. Она прижала ладонь к щеке Ансовальда — этот неожиданный жест заставил того вздрогнуть — и некоторое время стояла так, не говоря ни слова. Мужчина тоже замер, почти не дыша.

— Ты заставил его говорить? — наконец спросила Фредегонда, отстранившись.

— Ваше величество, это священник…. Значит, он знал.

— Он больше не священник. Он отлучен от Церкви по приговору синода…. Если тебе с этим не справиться, я позову Ландерика.

— Не нужно. Рикульф и без того уже наговорил гораздо больше, чем от него требовалось…

Больше ничего не добавив, Ансовальд пошел впереди Фредегонды к выходу, затем направился к одной из боковых пристроек, подвалы которой служили темницами. Рикульф без сознания лежал на деревянных козлах, привязанный к верхней доске. Рядом с ним стояла жаровня, полная горящих углей, в которую был погружен железный прут. Отвратительный запах горелой плоти ударил в ноздри королевы еще раньше, чем она различила ужасные ожоги, которыми было покрыто все тело несчастного. Ансовальд знаком велел одному из палачей привести узника в чувство, что тот и сделал, плеснув в лицо Рикульфа водой.

— Королева слушает тебя. Повтори то, что ты сказал.

— Умоляю вас…

Фредгонда приблизилась, чтобы Рикульф мог ее разглядеть, и увидела, что каленое железо превратило его щеки, шею и торс в сплошное кровавое месиво.

— Говори и останешься в живых, — холодно произнесла она.

— Это Ледаст, — дрожащим голосом произнес бывший священник сквозь рыдания. — Он хотел, чтобы король прогнал вас и чтобы принц Хловис остался единственным наследником королевства… Он… он обещал сделать меня епископом Турским, если я буду свидетельствовать против Григория…

Фредегонда подняла глаза и на мгновение встретилась взглядом с Ансовальдом, стоявшим по другую сторону пыточного ложа. Он знал Хловиса лучше, чем любой другой из военачальников Нейстрии, и некогда спас ему жизнь, увезя из Бордо после разгрома его войск. Сейчас он опустил голову и отвернулся, раздавленный этим известием.

— Позаботься, чтобы он остался в живых. Пусть его исцелят, чтобы он мог отвечать на суде, — прошептала королева.

Несмотря на едкий запах уксуса, которым вымыли пол и стены, в комнате стоял удушливый смрад. Никто не менял простыней, запятнанных гноем и нечистотами, потому что слуг на вилле больше не осталось — все либо сбежали, либо прятались в своих хижинах. Двор опустел, лавки торговцев закрылись, над кухнями не поднимался дым, поля вокруг были безлюдны. У Фредегонды больше не было сил бороться. Вслед за королем заболел их младший сын, двухлетний Дагобер, и еще через день — старший, Хлодобер. Хлодобер, на которого она возлагала столько надежд, которому вскоре должно было исполниться пятнадцать…

Кровати детей поставили рядом, чтобы она могла присматривать за обоими. Лекарей не было — да и что они могли против чумы? Они лишь советовали прикладывать к отвратительным гнойным нарывам мелких зверьков, вроде белок, мышей и даже лягушек, которым живьем вспарывали животы, а также устраивали очищения желудка и кровопускания, которые только ухудшали дело. Оставались молитвы и зелья Уабы.

Едва живая от горя и усталости, королева стояла на коленях у кроватки Дагобера. Глядя перед собой в пустоту покрасневшими и лихорадочно блестящими глазами, она вцепилась в простыни, словно утопающий — в протянутый ему шест, не в силах ни молиться, ни думать, ни действовать.

Внезапно громкий детский плач вывел ее из оцепенения. Весь в поту, сотрясаемый судорожной дрожью, маленький Дагобер смотрел на мать с таким ужасом и страданием в глазах, что она бросилась к нему, схватила его на руки и крепко прижала к себе, заливая слезами его пылающее личико. Она просидела так бесконечно долго, пока чья-то рука осторожно не опустилась ей на плечо, и голос Уабы тихо произнес:

— Оставь его, Geneta… Он мертв.

Наутро четвертого дня Хильперик пришел в себя. Лихорадка спала. К вечеру он даже нашел в себе силы встать и спуститься в общий зал. Там он увидел одну лишь Фредегонду — та неподвижно сидела у камина, бледная, осунувшаяся, с растрепанными волосами, в грязном измятом платье. Чувствуя, как у него перехватывает дыхание, Хильперик молча смотрел на ужасающий беспорядок, следствие обрушившейся на них катастрофы. Зал был завален вперемешку одеждой и каким-то тряпьем, на столе громоздилась грязная посуда, наполовину сорванная ставня скрипела на ветру. Никаких других звуков не было слышно, даже собачьего лая во дворе. Казалось, здесь не было никого, кроме них двоих, хотя еще совсем недавно здесь толпились сотни людей — придворные, просители, стражники, слуги… Тишина и необычный для летнего времени холод заставили Хильперика невольно подумать о склепе, но он тотчас же отогнал эту мысль.