Тирза - Арнон Грюнберг

Он наклонился и снял ботинки.

Посмотрел на нее, и его супруга одобрительно кивнула.

Хофмейстер снял носки и вспомнил, что внизу в холодильнике гостей ждали суши и сашими. Он был ужасно горд тем, что смог приготовить все это сам, с такой отдачей и с такой любовью.

Носки он сунул в ботинки.

— Мертвое семя, — повторил он. — Да уж, ничего хорошего.

Он быстро стащил с себя брюки.

Аккуратно повесил их на спинку стула, это были его лучшие брюки, и ему еще предстояло весь вечер изображать в них радушного хозяина.

Он остался в одних трусах посреди собственной спальни. У него уже наметился небольшой животик, но для мужчины его возраста это было вполне простительно.

— Зачем ты вернулась? — спросил он.

Она дотронулась до шеи.

— Ты же сам это уже сказал, — ответила она. — Ты же сам все знаешь, ты всегда все знал.

— Что я сказал?

— Что мне некуда было идти.

Он посмотрел на джинсовую коротенькую юбку, на складку на животе, которая слегка нависала над юбкой, но это не было некрасиво. Это было почти очаровательно, и эта женщина, которую он ненавидел и презирал — если не постоянно, то очень часто, гораздо чаще, чем ему бы хотелось, — вдруг чем-то растрогала его. Больше, чем он ожидал, больше, чем он готов был признать. То, что осталось от нее, растопило его сердце. Потому что осталось так мало. Он прекрасно это видел, не мог этого отрицать. Так мало. Он был хранителем ее прошлого, ее соблазнительности, он ничего не забыл, он все еще видел ту, кем она была, несмотря ни на что. В его памяти жили все ее авантюры, каждый день заново.

— Мы с ним еще даже съездили во Францию, — сказала она. — Но это не помогло. Мертвая сперма во Франции тоже не ожила.

Он посмотрел себе на ноги.

Потом поднял глаза на свою супругу.

— Я специально для тебя стала такой вульгарной, разве ты не понял? Я никогда еще не была такой вульгарной.

— Да-да, — сказал он. Он все видел.

— Тебе же чем вульгарнее, тем лучше? Ты же хочешь такую женщину?

Он кивнул, тяжело дыша. Не от возбуждения. А потому, что измучился. Воспоминания о счастье — это мучение. Старые воспоминания. Ему пришлось признать перед самим собой, что он ошибся. И что результатом этой ошибки стали два новых человека. Две новые ошибки, раз уж так. И это тоже было на его совести.

— Да-да, — кивнул он. — Я вижу. Ты никогда еще не была такой вульгарной. И ты сделала это только ради меня. Исключительно для меня.

Темно-синие носки с голубыми полосками выглядывали из его ботинок как гномы.

— Нам нужно поторопиться, — сказал он. — Потому что гости вот-вот придут. Они давно должны были прийти.

— Поторопимся, — сказала она. — Все будет очень быстро. Как ты хочешь?

— А ты как хочешь?

Она покачала головой.

— Вот видишь, — сказала она. — Зверь в тебе не умер. Ты же чувствуешь, что он жив?

Хофмейстер сделал пару шагов в ее сторону. Он протянул руку и коснулся ее соска, за который она только что себя теребила.

— Зачем мы это делаем? Разве мы не слишком старые для этого? Может, стоит вести себя более разумно?

Она осторожно отодвинула его руку.

— А ты не видишь? — спросила она. — До тебя до сих пор так и не дошло? Йорген, ты слепой? У нас с тобой нет никого другого. — Она делала ударение на каждом слове, на каждом слоге, как будто вела диктант.

Он придвинулся ближе.

— И это все? — спросил он. — Это единственный повод?

— А почему, как ты думаешь, я вернулась к тебе? Потому, что я знала, что ты меня не выгонишь. Потому, что я знала, что у тебя никого нет. Да кто тебя еще захочет? Посмотри вокруг, Йорген, мы остались одни. Больше никого нет. Только мы, только то, что осталось от нас и нашего зверя.

— Откуда ты знала, что я тебя не выгоню?

— Да ты ни разу в жизни меня не выгнал. Так с чего бы тебе выгонять меня в этот раз? Ты всегда был трусом. То, что я тебя бросала, тебя не сильно беспокоило. А вот то, что соседи заклеймят нас позором как плохих супругов, вот с этим ты никак не мог смириться.

Он сглотнул.

— Кроме тебя, никого не осталось, Йорген. Все остальные… — Она вздохнула. — Все остальные умерли, заболели или посходили с ума. Или нашли себе что получше, помоложе и больше меня не хотят, даже кофе со мной выпить их не заставишь. Боятся за свою новую жизнь. Так что ты единственный, Йорген, ты — все, что осталось. Единственный выживший. Получается, ты — победитель. Я досталась целиком и полностью только тебе.

«Это проклятие, — подумал он, — это опять то самое проклятие. Оно никогда от меня не отстанет, оно висит надо мной как туча, а когда я умру, оно повиснет над моими детьми». Поэтому он никогда не хотел детей, он чувствовал это, он не хотел передавать им свое проклятие. Пока они все-таки не появились. И тогда он потерялся, он потерял сам себя сначала в Иби, потом в Тирзе. И забыл о проклятии.

— Что скажешь, я же дико вульгарная?

Он посмотрел на нее и сказал медленно и задумчиво:

— Да, разумеется, ты дико вульгарная.

— Как ты хочешь, Йорген? Ты должен сказать мне. Это твой вечер. Это ведь немного и твой праздник. Ты же заботился о Тирзе все эти годы.

Тирза, он услышал это имя и как будто очнулся. Тирза. Это правда, он заботился о ней все это время. Он жил ради нее, благодаря ей, вместе с ней, рядом с ней, растворившись в ней. Ему ужасно захотелось закричать, позвать на помощь, но его все равно никто не услышал бы.

— Я хочу тебя отшлепать, — выдохнул он.

Она улыбнулась, и он представил себе, как она стояла вот так же перед другими мужчинами в лучшие времена. Например, перед этим, своей школьной любовью. В жилой лодке, надменная и недоступная. Как лодка покачивалась, мимо проплывали прогулочные катера с туристами, которые кричали и пели. Лето. А закончилось все мертвой спермой.

Хофмейстер сел на кровати, на своей половине. Он посмотрел на балконные двери. Из соседского сада доносились детские голоса.

— Вот и все, что от нас осталось, — сказала она и подошла к нему. — Не слишком много, да? Но мой зверь податлив, мой зверь иногда доводит меня до безумия, такой он ненасытный. И