Седьмая чаша - К. Сэнсом

— А что думаешь ты сам, Мэтью?

— Одержимость — самое простое объяснение необъяснимого, но эти убийства настолько необычны и ужасны, что я не знаю, что и думать. Даже Барак напуган. Он никогда раньше не слышал ни о чем подобном.

— Я слышал, — тихо сказал Гай.

Я смотрел на него округлившимися от изумления глазами.

— Одержимость, — медленно заговорил Гай, — это разновидность сумасшествия, о которой мы с тобой не говорили в Бедламе. Человек может быть странным образом одержим каким-то аспектом своей жизни, а в остальном быть — или казаться — совершенно нормальным. Одержимость известна со времен Древней Греции и Древнего Рима. У меня самого в прошлом году был пациент, торговец, который с юности был одержим манией собирать обувь. Он подбирал повсюду, в том числе и на помойках, туфли: мужские, женские, детские, старые, рваные, починенные. Ими был забит весь его дом. Об этом знала лишь его жена, но когда она пыталась устыдить мужа, тот отвечал, что весь этот хлам «может пригодиться». К тому времени, когда она пришла ко мне, чтобы посоветоваться, уже бывший торговец, забросив все дела, шатался по всему Лондону в поисках старых башмаков.

— Но какое отношение эта странная история имеет к нашему убийце?

— Терпение, Мэтью. Я встретился с беднягой, и он рассказал мне, что в детстве у него не было обуви. С тех пор где-то в мозгу у него засел страх, что это может повториться вновь. Он был одержим этой манией так долго, что почти забыл, с чего все началось.

— С твоей помощью он смог вспомнить это. Оно пошло ему на пользу?

Гай грустно покачал головой.

— Нет, он так и не избавился от этой мании. Возможно, просто не сумел. В конечном итоге он разорился и стал нищим. Наверное, его уже нет в живых. Он не выдержал бы жизни побирушки. Таким образом, из-за его одержимости то, чего он боялся больше всего на свете, случилось.

— Печальная история.

— Одержимость может принимать множество различных форм. Самая распространенная из них — любовь. Человек убеждает себя в том, что во что бы то ни стало должен обладать предметом своего обожания. Даже если этот другой — человек неподобающий или совершенно не подходит ему, влюбленного это не может остановить.

— О подобных случаях кто только не слышал!

— И если миром может править жестокость, почему любовью не может править извращенная ненависть?

Гай откинулся на спинку стула, вертя в пальцах стакан, который он успел опорожнить.

— Такие случаи бывали, — бесцветным голосом добавил он.

— Когда? Где?

Гай поколебался, словно находясь в нерешительности, а потом тихо заговорил:

— Тебе следует узнать, почему мои исследования в определенный момент пошли в новом направлении. Когда я был молод, жил в Париже и учился на врача, я полюбил.

Он улыбнулся.

— Да-да, не удивляйся. Это только сейчас я похож на старую, скрюченную коричневую палку. А тогда я влюбился в дочь виноторговца. Она была красива и умна, испанка по происхождению, как и я сам. Она была самым добрым человеком, которого я когда-либо знал. Мы любили друг друга, и я хотел жениться на ней, но в то же время испытывал склонность к монашеству.

Гай посмотрел на меня невидящим взглядом.

— Эту дилемму разрешил Всевышний, или, по крайней мере, так я тогда полагал. Однажды зимним вечером, когда она сидела у огня, из очага выпрыгнул уголек, и от него ее платье вспыхнуло. Она умерла от ожогов и болевого шока на следующий день.

— Ты никогда не рассказывал об этом, — сказал я. — Мне очень жаль…

— Это было очень давно. Случившееся заставило меня отвернуться от Бога, разочароваться в мирской жизни. Я неистовствовал. Мне и раньше приходилось изучать психические болезни, а теперь я с каким-то ожесточением стал копаться в самых черных закоулках человеческого сознания. Для меня это было время отчаяния, но, как говорит Фома Аквинский, такое может стать ступенькой на лестнице мистической любви. Со временем я снова обрел способность ощущать любовь Господа и вернулся к Церкви. Хотя, честно говоря, какая-то часть меня до сих пор не может простить Ему моей утраты, что делает меня еще большим грешником.

Впервые я увидел на глазах Гая слезы и понял: моего друга что-то тревожит, причем тревожит очень сильно. Я открыл было рот, но он заговорил первым.

— Когда я был молод, в Париже бурно обсуждали один случай. Этот человек вот уже шестьдесят лет как умер, но люди, когда им хотелось испытать острые ощущения, говорили о нем. Его звали маршал Жиль де Рец.

— Кто это?

— Он был французским бароном и землевладельцем, блестящим военачальником, воевавшим на стороне Жанны д'Арк против англичан, и внешне совершенно нормальным человеком. Но когда он удалился от дел и поселился в своем поместье в Бретани, бывший маршал стал похищать детей и убивать их самыми ужасными, садистскими способами.

— Детей?!

— Да-да, он творил такие вещи, о которых мне даже говорить не хочется. Местные жители знали об этом, но он был могущественным человеком и стоял над законом.

Гай уставился в меня неподвижным взглядом.

— Однажды де Рец пригасил местного брадобрея, чтобы тот причесал и уложил волосы на головах убитых им мальчиков, которые он насадил на колья и выставил напоказ в холле своего замка, а потом спрашивал, какая из них ему больше понравилась. Вот что он вытворял.

— Господи Иисусе!

— Через пять лет Жиль де Рец совершил ошибку. Он навлек на себя гнев церкви, наговорив на каком-то диспуте что-то такое, что вызвало раздражение у клириков. Тогда-то и вмешался тамошний епископ. Де Реца судили и казнили за совершенные им преступления. Когда о них стало известно, у всех застыла кровь в жилах. На суде он заявил, что совершал преступления лишь потому, что ему это просто нравилось.

— Боже милостивый!

Я вспомнил дело, с которым столкнулся три года назад. Мальчик мучил животных и убил мальчишку-нищего незадолго до того, как его самого настигла страшная смерть. У меня зачесалась вся кожа, словно по ней ползали насекомые.

Гай продолжал смотреть на меня своим странным неподвижным взглядом.

— Я думаю, на свете существует немало таких монстров.

— Которые жестоко убивают людей без видимых причин. И все же я никогда не слышал…

Я запнулся. В памяти зашевелилось какое-то воспоминание из далекого прошлого.

— Нет, подожди, по-моему, был один случай…

Гай подался вперед.

— Рассказывай!

— Когда я учился, нам, студентам, предлагали решать задачки юридического характера, что заставляло нас рыться в книгах по уголовному праву. Половину свободного времени мы проводили, листая пыльные фолианты в библиотеке Линкольнс-Инн. Я помню, один из студентов наткнулся на описание дела какого-то человека — это случилось за сто лет до того, — которого казнили за убийства нескольких молодых женщин. Где же это было? Кажется, в Норидже.

Я устало усмехнулся.

— В судебном процессе не было ничего такого, что могло бы создать юридический прецедент, но ребята зачитывались его описанием, поскольку оно изобиловало самыми что ни на есть кошмарными деталями. Ты же знаешь, что за народ эти студенты.

Гай улыбнулся.

— А к тебе это не относится?

— Нет. Я приехал в Лондон из Личфилда, и для меня здесь и без того хватило кошмаров. Мне было интереснее отыскать в библиотеке как можно больше прецедентов, чтобы потом с их помощью давить судей на процессах.

Я наморщил лоб.

— Но я не уверен, что тот человек был таким убийцей, которого ты описал. А если и так, эти типы должны быть большой редкостью. Как можно закрывать глаза на подобные вещи? Почему округи, где все это творилось, не мобилизовались для того, чтобы найти убийцу? Из твоих слов следует, что де Рец был влиятельной персоной, но будь он обычным человеком, его вычислили бы в два счета, даже в большом городе.

— Тебе лучше, чем кому бы то ни было, известно, как трудно найти преступника. Каждый город и приход осуществляет правосудие через мировых судей и коронеров, которые нередко оказываются продажными и действуют с помощью нескольких констеблей, которые обычно бывают набитыми дураками.

— И которым при расследовании убийства даже не приходит в голову, что нечто подобное могло произойти в соседних районах. Да, мы уже говорили на эту тему с Бараком и Харснетом. А еще о том, что большинство убийц, которых все-таки ловят, оказываются импульсивными и глупыми…

— Этот же, одержимый, словно страстно влюбленный, все планирует — осторожно, скрупулезно, терпеливо. Он вкладывает всего себя в свою страшную работу, и в этом проявляется владеющая им безбрежная ярость.

— А в качестве жертв этот человек избрал отступников от радикального реформаторства.

— Он должен находиться целиком в плену у своих уродливых страстей, ставя их выше всего остального. Ему неизвестно понятие совести, в его мире имеет значение только он сам, а отсюда один шаг до того, чтобы убедить себя в том, что сам Господь назначил тебе выполнить эту миссию, которая тебе так по душе, повелев осуществить добро, богоугодное дело, подробно описанное в Книге Откровения.