Бархатная кибитка - Павел Викторович Пепперштейн

Так что,

Весь этот шумный

Задорный народ

Пусть соберется

И на хуй пойдет!

Подобные мысли захватили меня, когда я сидел на лавочке среди кипарисов.

Я сидел на лавочке, прислушиваясь к крику чаек, и ждал, когда придет Бо-Пип. Мы условились о встрече, чтобы прочитать письмо таинственного американца. Но Бо-Пип опаздывала, а мне так не хотелось думать обо всей этой истории! Честно говоря, я предпочел на краткий момент уснуть. О, святые полуденные микросны!

Я проснулся, когда почувствовал прохладные руки Бо-Пип, закрывшие мои глаза. Видимо, я не сразу вынырнул из пучин своих снов, мне все еще мерещился магазин, где некто взыскательный и капризный собирался приобрести фарфоровую кошку. Керамическое гладкое тельце обожгло своим пронзительным холодом руки покупателя, решившего поближе рассмотреть эту простодушную вещицу. Статуэткам надлежит молча отражать свет, им суждено затеряться среди иных чудесных предметов – холеных странников, заснувших в пути.

Бо-Пип сказала, что письмо мы прочитаем не здесь.

– Я отведу тебя в Место Силы, – она загадочно усмехнулась. – Это место у всех на виду, и все же мало кто знает, что оно – Место Силы. Идем, Кай, там мы прочитаем письмо мертвого американца. Прочитаем четырьмя глазами, как ты и хотел.

Бо-Пип привела меня в некую точку, где я прежде уже бывал, но только лишь взглядом. Это вершина не особенно высокой горки, возвышающаяся прямо над моим отелем, – на эту вершину ведет в меру заброшенная, но все же торжественная каменная лестница, кажущаяся слишком просторной для небольшого поселка. На вершине квадратная площадка, облицованная солидными каменными плитами, а в центре площадки торчит одинокий гранитный постамент. На это место открывается превосходный вид с веранды отеля, и я уже несколько раз, сидя с чашечкой кофе в руках, останавливал свой блуждающий взгляд на этом фрагменте головокружительного ландшафта – издали мне казалось, что там стоит обелиск, но, поднявшись туда вместе с Бо-Пип, я убедился в том, что это не обелиск, а постамент статуи, которая исчезла.

Бо-Пип произнесла:

– Здесь раньше стоял памятник Ленину, но его убрали еще до моего появления на свет. Осталась лестница, постамент и площадка. Прежде здесь была советская земля, а советские маги не ошибались в выборе мест для строительства своих тотемных столбов – они всегда уверенно выбирали священную точку в пространстве. Затем непременно выяснялось, что когда-то здесь стоял языческий храм или простиралась друидская полянка для общения с духами. Это верно и в отношении этой горки. Археологи говорят, что в античные времена тут стоял храм Посейдона, бога морей, а до этого, толкуют, здесь находился храм древнейшей религии, о которой не осталось воспоминаний. Воспоминаний не осталось, а место есть. И место круче, чем воспоминания. Память не уцелела в сиянии дней, однако ночами память возрождается там, где сама захочет. Если уснуть на этих ступенях под звездным небом, то снятся тайные сны. Сны о людях, которые жили здесь когда-то – до гуннов, до готов, до скифов, до эллинов, до тавров и до минотавров. У этих незапамятных людей лица были как морские раковины, и в целом их головы напоминали уши. У них не было речи, зрения и обоняния – лишь слух, но этот слух отличался невероятной чувствительностью: они воспринимали все мироздание как музыкальное произведение и могли расслышать в нем даже шепот инопланетного Императора, умирающего среди топазовых льдов в своей отдаленной Галактике.

Мы легли на ступени, согретые солнцем, у подножия исчезнувшего памятника. Я уже сказал, что на это место открывается превосходный вид с веранды моего отеля. Теперь я убедился, что еще более волнующий вид открывается отсюда, – мой отель был виден как на ладони, и хотя он казался крошечным, словно домик, сложенный из кубиков сахара, но можно было рассмотреть каждую деталь: я видел даже открытое окно своей комнаты, где по-прежнему развевалась белая занавеска – знамя, которому я в первые дни своего пребывания здесь отдавал честь, чувствуя себя офицером вечно отступающей армии, воином, всем сердцем преданным Великому Поражению. Но затем, в незаметном струении легких приморских дней и ночей, я привык к этому стягу и перестал замечать не только его белоснежный облик, но и звук его непрестанного трепета, создававших ощущение, что на моем подоконнике бьется ангел с единственным крылом.

Невидимый Ангел Моего Окна теперь издалека салютовал своим белым крылом Невидимому Ленину, который по-прежнему стоял на своем гранитном посту, но только теперь он стал бесплотным, и нынче птица может пролететь сквозь ленинский живот, не говоря уже о мошкаре, или он сделался недотрогой – вроде Чеширского Кота, исчезающего с отсутствующим видом. Короче говоря, он утратил материальное и застывшее тело, каменное, нетленное, но все же не вечное. Однако он остался на своем месте, на своем возвышении, и сам он стал намного выше после своего развоплощения, теперь его невидимое тело вытянулось вверх наподобие колонны, его бесплотная лысая голова касается неровных облаков – ныне Ленин – это сама эрекция, самая идея эрекции.

Нечто подобное произошло и со мной: я тоже исчез и возвысился до облаков, и причиной тому послужили поцелуи и прикосновения, которые внезапно отвлекли Бо-Пип и меня от ознакомления с текстом таинственного письма.

Не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как мы поднялись сюда, возможно, минут двадцать, но письмо по-прежнему оставалось нераспечатанным, более того, оно совершило таинственное путешествие вдоль моего тела: если сначала, целуясь, я чувствовал это письмо в твердом конверте плечом, затем ощутил его под своим локтем, затем оно стало скользить вдоль ноги вниз, сползая по теплым пологим ступеням, но я убеждал себя, что если оно вздумает совершить попытку окончательного бегства, я еще успею прижать его каблуком.

Но внезапно на наши сплетенные тела упала чья-то тень, как будто тень большого гриба с роскошной шляпкой. Я приподнялся на локте и увидел даму, которая только что с громким треском сложила свой зонтик и теперь стояла перед нами, прижав концом зонтика белый конверт. Она смотрела вниз, на конверт, сквозь очки, которые держала в руке.

– For Kay from York, – произнесла она, поднимая на нас взгляд крохотных искрящихся звездных глазок.

Я узнал Нелли Орлову. Она была в длинном платье, с волос ее капала вода – она явно возвращалась из Голой Бухты, где купались те, кого душат трусы.

– Вы выбрали верное место, но неверное время. Ночью. Это надо сделать ночью, – произнесла она.

Увидев наши смущенные лица, она вдруг звонко рассмеялась:

– О, вы меня неправильно поняли! Я не о поцелуях. Любовь не знает времени суток. Я о письме. Вам следует вернуться сюда нынче же ночью, открыть письмо и прочитать его. Так надо, чтобы все произошло правильно. И вот еще… Прежде чем вы придете сюда ночью и откроете письмо Йорка, откройте эту шкатулку.

Ее морщинистые руки протянули мне ту самую шкатулку с изображением татарской кибитки, которую я привез ей из Москвы по просьбе своего отчима.

Изумленно я принял коробочку, не успев даже ничего сказать. Нелли, как заправский игрок в гольф, поддела письмо концом зонтика, и оно упало мне на живот. Так ему и не удалось улизнуть. А Нелли вновь раскрыла свой зонт и превратилась в ажурный гриб. И этот гриб стал медленно удаляться вниз по величественной лестнице, делаясь все меньше, меньше и меньше.

Мы с Бо-Пип, словно загипнотизированные, лежали, обнявшись, у подножия постамента невидимого Ленина. Здесь был Ленин, «здесь была Яна» – начертал некто на постаменте кривыми оранжевыми буквами. На моем животе лежал белоснежный конверт, в котором, возможно, скрывалась страшная тайна. Или там находилась ничего не значащая записка, оставленная Йорком просто так – как проявление мелкой любезности. В любом случае мне отчего-то не очень хотелось открывать этот конверт, словно это был