Не по чину - Евгений Красницкий

Роська, едва придя в себя от богохульства и поношения лица, облеченного монашеским саном, тоже закусил удила и, задыхаясь от праведного гнева, обвинил Мотьку ни более ни менее как в поношении христианства и православной церкви в целом и туровского епископства в частности, а также уличил в неверии в силу святой молитвы. Ну, и во всех остальных смертных грехах до кучи. На что и получил в ответ от окончательно озверевшего Мотьки:

— Много тебе та молитва помогла! Тебя богородица вылечила или тетка Настена с Юлией?! Молитвы! Вот плесканул бы тот монах, помолясь, тебе на задницу кипящим маслом, я бы послушал, куда ты его вместе с теми молитвами послал. Небось, тут же вспомнил бы лекарский голос…

— Молитву святую с языческой мерзостью равняешь?! — вне себя завопил Роська, хватая собеседника за грудки. — Сан монашеский с нечистью, дьявольским наваждением?

— Это кто языческая мерзость и наваждение дьявольское? Юлия?! — рванул его в ответ Мотька, но Роська, похоже, сам себя не слышал, только блажил:

— Морок! Тело лечат, а душу губят! От лукавого это! Огнем выжжем нечисть бесовскую! Православное воинство поганят!

Мотька, не тратя больше слов на убеждения, прибег к убойной аргументации кулаком в глаз, после чего в качестве контраргумента получил под дых от оппонента, тоже перешедшего на более доходчивые доводы. Место для самозабвенного диспута теолога-самоучки и интерна-язычника было не самое подходящее, учитывая плотное скопление зрителей. Хотя большинство присутствующих составляли свои же отроки из Младшей стражи, но и людей Никифора хватало, а что из сказанного они расслышали и в каких словах передадут дальше, никому не известно.

К счастью, до начала мордобоя на повздоривших мальчишек в общей сутолоке никто особого внимания не обращал, а договорить им не дали, но тем не менее нельзя было полностью исключить, что их слова, многократно перевранные и преувеличенные, не дойдут до ушей того же Феофана или Иллариона. Так что Дмитрий, надо отдать ему должное, совершенно разумно не стал докладывать о причинах конфликта при всех.

«Мда-а, упороли крестнички! Конечно, инквизиция еще и на «цивилизованном» Западе в моду не вошла, и православная вера вполне уживается с языческими богами, даже тут, в полностью христианском Турове, но признайте, сэр, ничего хорошего от подобных разговоров ожидать не приходится.

И опять же, ваш недосмотр вылез. Конечно, про то, что Настена и Юлька, которые его, поганца, лечили — языческая мерзость, у Роськи в запале вырвалось, но ведь вырвалось же! Этак, пожалуй, он и вас, сэр Майкл, рано или поздно возьмется судить, скажем, за ненадлежащее почитание канонов? Да какое там «возьмется» — уже судит! Решает, кто праведник, кто грешник, что Богу угодно, а что — от лукавого. Пока он вам всей душой беззаветно предан, а если в пылу завтра решит, что в вас нечистый вселился? Вам такой поворот не приходил в голову? И во имя спасения вашей же души, с верой, что поступает так вам же во благо, со слезами, но недрогнувшей рукой запросто отправит вас на костер.

А этот… Пирогов с Гиппократом в одном флаконе, блин! Настениной школе греческая, может, в чем-то и уступает, но и в ней есть что-то, Настене неизвестное, при всем вашем к ее искусству уважении. Хотя кое-какие знания и умения лекарок Макоши и вас, признайтесь, удивили, даже на фоне вашего опыта военного санинструктора, да и вообще медицины ТОГО времени, эволюционировавшей, кстати, как раз из греческой школы, так как другой под рукой не оказалось.

И тут сопляк — без году неделя как лекарский помощник встрял со своим особо ценным мнением. Прямо-таки классика жанра: «Не читал, но осуждаю!»

По рожам видно, что оба себя правыми считают. И что мне теперь с этими придурками делать, спрашивается? Хорошо хоть Демка оказался ни при чем: ни в скандале, ни в драке не участвовал, кинулся было на последние Роськины слова, да Кузька с Артюхой удержали».

— Ты каким местом думал?! — продолжал рычать Егор, обращаясь теперь к одному Мотьке. — Ты на кого полез? В монастыре! Кабы не Сюха…

— Тетка Настена говорила… — упрямо буркнул Мотька, не поднимая глаз от носок своих сапог, которые старательно рассматривал на протяжении всего Егорова монолога.

— А про костер тебе тетка Настена ничего не говорила? — ратник рванул парня за шиворот, развернул к себе и оскалился прямо ему в лицо. — Ты хоть понимаешь, ЧТО будет…

— Я костра не боюсь! — с вызовом ответил Мотька. — Не таким пугали!

— Не боишься? — Егор неожиданно успокоился, отпустил Мотьку, пожал плечами и вдруг коротко, без замаха, врезал ему в ухо, так что отрок рухнул к его ногам. — Дурак! Не боится он… — десятник презрительно сплюнул прямо на сапоги парня. — Да я тебя сам поджарю — такого придурка не жалко, но за тебя другим отвечать придется!

Мотька бессмысленно хлопал глазами, пребывая в состоянии легкой контузии после столкновения с егоровым кулаком, но Егор, не интерескясь его ответом, обернулся к Роське:

— А ты, говнюк, значит, скверну выжигать собрался?!

— Так он же веру православную хаял! — Роська своей вины не чувствовал и смотел так же набычившись, как и его противник. — Мы Христово воинство… — договорить ему не дал кулак Егора, и через мгновение Роська копошился на полу рядом с Мотькой, так же бессмысленно хлопая глазами.

— Ты меня ВЕРЕ христианской учить хочешь? — наклонился над ним ратник. — МЕНЯ?! Воин Христов, тоже мне! Опарыш мокрохвостый! — Егор слегка пнул Роську. — Сотня сто лет несет веру христианскую во тьму языческую! Среди враждебного окружения выжили с божьей помощью и веру приумножили, только потому, что для нас — всех! — одна вера: в своих товарищей, что в бою спину прикрывают! А Бог, поп, мать и отец — сотник да десятники! И пока ты этого не понял — дерьмо ты овечье, а не воин Христов!

«Ай да Егор! Твердый христианин, но тут его не сдвинешь. Молодец! Однако с этими забияками, сэр Майкл, самому решать придётся: не дошло до них. Егор их забил, но не пронял».

А Егор, отвернувшись от отроков, обратился к Мишке:

— Какое им наказание определишь, сотник? Твои крестники.

Мишка, выгадывая время, внимательно оглядел результаты воспитательной деятельности десятника и повернулся к собравшимся в горнице ближникам:

— Ну, господа совет, что делать будем? Дядька Егор прав: это дело нашего рода, нам и решать, — вглядываясь поочередно в братьев, Артемия и Дмитрия, Мишка пытался определить, понимают ли те, что произошло. — Они поколебали единство рода ради своей дури. Да, дури! — рявкнул он, резко обернувшись на завозившегося под ногами Мотьку. — Ты с чего взял, что монах плохой лекарь? Как смел судить, не зная?! Встать! Оба!

Дождавшись, пока оба «борца за истину» поднимутся, Мишка обернулся к Илье.

— В таком деле надобно сначала старших да опытных выслушать. Ты у нас самый старший, Илья Фомич, что скажешь?

Илья поерзал на лавке, пытаясь напустить на себя солидный вид, но одно с другим плохо вязалось: неуютно чувствовал себя обозный старшина, и повод для выступления ему не нравился. Если к роли старейшины Академии он ещё худо-бедно привык, то старшим из присутствующих Лисовинов до сих пор не оказывался.

Однако ж не было еще случая, чтобы Илья слишком долго подыскивал нужные слова, вот и тут не задержался.

— Ты, Михайла, правильно рассудил, что только своим про такое дело знать положено, — одобрил он для начала Мишкину политику. — Потому как всем прочим про наши семейные дела слышать не надобно. А потому я так рассуждаю: подрались — помирятся, это никого не касается. И наказание им придумаем потом, когда домой вернемся. Нечего тут перед всеми дурнями выставляться…

«Э-э, нет, господин обозный старшина, что-то ты не туда завернул. Отложенное наказание — не наказание вовсе».

— Это перед кем — перед всеми? И ты туда же? — нахмурился тут же Никифор. — Чем я тебе не свой?

Илья в ответ всплеснул руками:

— Да разве ж про тебя речь, Никифор Палыч? Только вот, не прими за обиду, на дворе у тебя всяких людишек хватает, до роду Лисовинов касательства не имеющих. Вот и мыслю я, что не гоже нам перед чужими свою разобщенность показывать, в своем кругу решать такие дела надобно. И про опыт жизненный ты, Михайла, все правильно сказал, ибо человек поживший, особенно ежели он разумом да наблюдательностью не обделен, многое вспомнить и подсказать способен. Так что расскажу я про давний случай, а уж вы сами думайте, каким боком его к нынешнему приложить.

Старейшина Академии опять поерзал на скамье, на этот раз просто устраиваясь поудобнее, поскреб в бороде, прокашлялся, явно настраиваясь на долгий рассказ. Мишка матюкнулся про себя: угораздило слово дать самому разговорчивому! И не оборвешь его теперь.