В лесах Пашутовки - Цви Прейгерзон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Только успела подумать о дядьках — и снова стучат в дверь!
— Кто там?
— Это я, Наталка, открывай!
Ну да, это он, Иван Гаврилович, брат хозяйки.
— Погоди!
Наталья Гавриловна делает Ниночке знак спрятаться. Та серьезно кивает и, прихватив с собой ломоть хлеба с медом, снова лезет под кровать. Сейчас там темно, хоть глаз выколи, и совсем нечем себя занять. Девочка тихонько жует сладкий ломоть. Потом облизывает пальцы. Потом делать становится совсем нечего, и, зевнув, Ниночка засыпает.
А за ширмой идет беседа между братом и сестрой. Они живут по соседству, но Иван — пьяница и драчун — никогда не был здесь желанным гостем. Правильней будет сказать, что они недолюбливают друг друга — уж больно несхожи характерами.
— Ну что, были у тебя немцы? — спрашивает Иван.
— Были, — односложно отвечает Наталья Гавриловна.
На столе все та же оставшаяся от ужина еда — борщ, картофель, яблоки. Вдобавок хозяйка наливает брату водки в граненый стакан: чем скорее выпьет, тем раньше уйдет.
— И что делали? Жидов искали?
Не дожидаясь ответа, Иван Гаврилович опрокидывает в себя половину стакана.
— Что тебе сделали евреи, что ты так злобствуешь? — спрашивает Наталья Гавриловна с досадой. — Чем обидели?
Иван Гаврилович посылает вторую половину стакана вслед за первой и выдыхает:
— Эх-ма, хорошо пошла!
И тут вдруг слышится отчаянный крик девочки. Ниночке снится страшный сон — неудивительно после такого дня.
— Осторожно! — кричит она. — Я падаю! Падаю!
Иван Гаврилович отодвигает стакан и поворачивается к сестре:
— Кто это у тебя?
— Никого… — испуганно отвечает Наталья Гавриловна.
Увы, Ниночка кричит снова, и Иван Гаврилович, взяв со стола лампу, отправляется на голос. Его, огромная горбатая тень движется вместе с ним по горнице, и испуганный лепет мечущегося в кошмаре ребенка ведет их — мужчину и его тень — в нужном направлении.
Наталья Гавриловна прячет лицо в ладонях. Наконец из-за ширмы доносится радостный пьяный голос брата:
— A-а! Теперь понятно! Ты прячешь у себя маленькую жидовочку! Дура! Знаешь, что за это бывает? Надо сейчас же сдать ее немцам!
Лампа стоит на полу и светит под кровать, прямо в лицо спящей Ниночке. Но та даже не думает просыпаться. Брат и сестра, стоя на четвереньках, смотрят на маленькую еврейскую девочку.
— Это не твое дело, Иван! — говорит Наталья Гавриловна.
— Нет, мое! — возражает он. — Вывести под корень проклятое семя!
— Девочка ни в чем не виновата!
Наталья Гавриловна берет лампу и возвращается в горницу. За ней топает брат. Они снова садятся за стол, и Иван Гаврилович принимается жрать. Он сжирает целую миску картофеля, подбирает хлебной коркой остатки и встает.
— Дура ты, Наталка. Губишь себя почем зря.
— Девочка не виновата, — упавшим голосом повторяет Наталья Гавриловна.
Иван Гаврилович качает головой:
— Эх-ма, ну и дура! Повесят ведь…
Он вываливается из дома во двор и, скрипя по снегу сапогами, идет к калитке. Наталья Гавриловна запирает за братом дверь и лезет под кровать — вытаскивать Ниночку. Девочка снова что-то бормочет во сне. Женщина снимает с нее ботиночки, платьице. Глаза ребенка плотно закрыты, сон глубок, не разбудишь и криком. Вокруг детской шеи вьется цепочка, на цепочке — ладанка, в ладанке — талисман. Нет, не спасет, не сохранит девочку эта еврейская вещица во время беды. Наталья Гавриловна долго стоит над спящей Ниночкой и смотрит на нее, и крестит, крестит ребенка быстрыми движениями правой руки.
— Смилуйся над нею, Спаситель, смилуйся! Сохрани ребенка от гибели, спаси и сохрани!
Молитва обращена к Иисусу Христу, православному Спасителю. И, возможно, где-то рядом, невидимый Наталье Гавриловне, стоял в изголовье постели Святой Ари — стоял и печально покачивал седой головой.
3Воскресенье. Как обычно в эти дни, Наталья Гавриловна запирает дом на висячий замок и отправляется в церковь. Сегодня ей есть о чем поразмыслить по дороге.
Нужно безотлагательно переправить ребенка в деревню, к Агриппине Семеновне, родственнице со стороны мужа. Она добрая женщина. Наталья Гавриловна не сомневается, что Агриппина и ее муж не откажутся спрятать у себя Ниночку на короткое время.
Только следует поторопиться: опасность действительно велика. В пьяном виде брат Иван не слишком разбирает, где право, где лево. Но и в трезвом состоянии он ничуть не лучше.
Начало зимы 1941 года, месяц кислев, благословенная Украина. Утро выдалось прекрасное. Высоко натянуто голубое небо, ярко сияет зимнее солнышко. Снег сверкает под его лучами, кое-где подтаивает, капает с крыш.
Выйти бы Ниночке во двор, но нельзя, никак нельзя. Приходится сидеть взаперти за ширмой. Хорошо хоть, куклы Маруся и Катя не оставляют ее, а то было бы совсем скучно. Маруся посадила Катю на колени и поет ей колыбельную песенку. «Баю-баю-баю-бай, спи, Катюша, засыпай! Спят котята и ужи, спят лисята и моржи. Баю-бай, баю-бай…»
Печальна колыбельная песенка, печальна и тиха. Ниночка уже большая девочка, ей целых четыре года. Она знает, что нельзя повышать голоса, нельзя петь веселые громкие песни. Иначе услышат злые дядьки, придут и заберут Ниночку, Марусю и Катю в черный мешок. Так что ты, Маруся, пой, пожалуйста, потише. А ты, Катя, не вздумай плакать и кричать.
Со светом за ширмой тоже не очень богато. Приходится сидеть в полумраке. Оконце здесь совсем крохотное, да и оно вдруг будто бы заслонилось чем-то. Ниночка поднимает глаза к окну и замирает в ужасе: из выходящего в сад окна смотрит на
