Самый скандальный развод - Анна Богданова

Только меня окутала дремота, как сквозь зыбкий сон проникло:

– Пгости меня? А?

– Ладно.

– Пгостила?

– Да.

– Ну, пгости меня.

– Хорошо, только больше не убегай.

– Давай мигиться?

– Кешенька, ну мы помирились.

Подобный диалог продолжался до восьми утра. Влас сначала лежал молча, потом культурно подкашливал, намекая, что они тут не одни, затем кашлял в открытую – нагло и громко. После – приподнял голову, видимо, хотел что-то сказать, но не решился и, закатив глаза, уронил ее на подушку от отчаяния и безысходности.

– Точно помигились?

– Да, Кешенька, точно.

– Моя коговка!

– Никакая я не коровка! – И они опять начали ругаться.

С первого этажа донеслись голоса пробудившихся гостей.

– Давай помигимся!

– Да сколько же можно, в конце-то концов! – не выдержал Влас. – Вы всю ночь нам спать не даете!

– Ой! Пгостите, пожалуйста! – испугался Иннокентий.

– Простите! – проворчал мой ясный сокол, вскочил с кровати, быстро оделся и сказал: – Пойдем, Маш – нам ведь еще на торговцев рыбой ехать смотреть! Дурдом какой-то! А эти пусть дальше мирятся! – и Влас убежал на первый этаж.

– Смотрите-ка, Кузенька даже порозовел! Всего одна ночь на свежем воздухе, а каков результат! – восторгалась Икки, глядя на будущее дарование, у которого цвет лица, как, впрочем, и все тело было действительно розовым, но это отнюдь не являлось показателем здоровья – Кузьма за ночь покрылся красными шелушащимися пятнами. Малыш сидел на кровати, болтая ножками, и расчесывал себя до крови.

– Прекрати чесаться! – закричала Огурцова и схватила его за руку. – Ты чего вчера нажрался? А? Отвечай матери!

– Фи-и, Анжелонька, как грубо это вы-э, – заметил проктолог.

– Потому что я знаю! Это диатез! А у него диатез на шоколад! – довольно резко ответила она Аркадию Серапионовичу. – Смотри матери в глаза и отвечай, где ты взял шоколад?!

– Ты – бяка, такую-то мать! – Надо же, Кузя до сих пор не отучился ругаться матом – никакие кружки и секции не помогли.

– Я т-тебе!.. – Огурцова была в ярости.

– Анжел, ну где он мог взять шоколад, когда мы его сразу уложили спать?! – Мне показалось, что я непременно должна вмешаться.

– Не знаю, – растерялась она.

– А может, он... – начал было говорить Влас, но я сильно наступила ему на ногу, потому что знала, что именно он сейчас скажет.

– Что – может? – спросила грозная мамаша с жадностью, вероятно, предвкушая, что вот-вот и ей станет все известно.

– Может, у него так протекает процесс акклиматизации, – выкрутился Влас.

– Да, я тоже слышала, что такое иногда случается, особенно у детей, истощенных и утомленных умственной нагрузкой, – плела я.

Все пошли на кухню завтракать.

– Одевайся и приходи кашу есть! – крикнула Анжелка Кузе и, подумав, добавила: – Нет, это ж надо! Человеку скоро три года будет, а мозгов как не было, так и нет! И таланты в нем не откапываются... Может, на Степаниду переключиться?

– Рано еще, – заметила я и спросила: – Как она?

– Заезжала к ней пару раз, вроде нормально. – Огурцова говорила о своей грудной дочери, которую сплавила свекрови, как о девяностолетней старухе, к которой изредка заезжает посмотреть, не померла ли та. – Прекрати его баловать! Пусть сам одевается! – прикрикнула она на меня, в результате чего Кузя вышел на кухню в джинсах, ширинку которых каким-то непостижимым образом умудрился застегнуть на попе, и в свитере наизнанку.

– Он слишком мал, чтобы самому одеваться, – укоризненно сказала я Анжеле, на что она ответила:

– Вот как оделся, так пусть и ходит! В следующий раз будет знать, что ширинка должна быть спереди!

Наконец мы позавтракали и вышли на улицу (Иннокентий со Светланой остались дома, продолжая выяснять отношения). Икки наотрез отказалась ехать с Овечкиным в одной машине, а Кузя требовательно проговорил:

– Я с Маней ехать буду!

– Какая она тебе Маня?! – тут же среагировала почтенная мать семейства.

– Маня, – упрямилось будущее дарование.

– Тетя Маша она для тебя, а не Маня!

– Пусть зовет Маней, что тебе, жалко, что ли? – мне не хотелось быть «тетей» – у меня почему-то это слово ассоциировалось с нелепым словосочетанием «тетя лошадь». – Слушай, а что у вас с Овечкиным? Мне показалось, вы поругались... Чего это вы в разных машинах едете?

– Все просто ужасно! Вот уже две недели, как он не обращает на меня внимания! – затараторила Икки. – Как будто меня нет! Понимаешь? Он даже не здоровается со мной, не говорит «спокойной ночи».

– Это еще нормально, – заметила Анжелка. – Вот у нас с Михаилом совсем плохо, лучше б он меня не замечал.

– Маня, дай сакаладку, – шепнул мне на ухо Кузя – он все-таки уселся рядом со мной на заднее сиденье, а на почетном месте рядом с водителем восседала Огурцова.

– Ты что! Тише! А то мама услышит! И потом мальчикам нельзя есть столько сладкого, – прямо в розовое ушко прошептала я.

– Почему?

– У них от этого рожки вырастают, – брякнула я.

– Как у козьиков?

– Иногда и побольше, – усмехнулась я.

– Что это вы там шепчетесь? – подозрительно спросила Анжела.

– Пустяки. Так что с Овечкиным-то?

– Если б все было так просто – ну если б он меня не замечал там и все такое, я бы смирилась. Но не все так просто, – загробным голосом проговорила Икки – даже мороз пошел по коже.

– Да в чем дело-то? Не томи!

– Точно я сама еще не знаю, только чувствую, что он снова что-то затеял. Снова в его дурьей башке зреет очередная бредовая идея, как с операцией по смене пола или еще чего похуже.

– Почему ты так решила?

– Да? – Анжелка даже повернулась к нам. Влас, недовольный и невыспавшийся после сегодняшней ночи, не проронил ни слова.

– Он снова переводит все подряд, как тогда, когда копил деньги на операцию. Даже по подстрочникам с японского и корейского всякую дребедень, не говоря уж об инструкциях к электрочайникам, соковыжималкам и биоунитазам! А вот что у него сидит в дурьей башке – не говорит! Я уж жалею, что замуж за него вышла! Все-таки самым нормальным он был, когда к операции готовился.

– Да ладно уж тебе, все образуется, – утешила я Икки и, чтобы отвлечь от грустных мыслей, спросила об аптеке.

– Хоть здесь-то все хорошо. Ремонт закончили. «Эбатов и К*» в понедельник открывается.

На этой радостной ноте машина припарковалась у крытого магазина на центральной и единственной площади. Ягоды шиповника так и висели на голых ветках, никем не сорванные. Пулькина «каракатица» притормозила и встала позади нас.

– Загородите меня! А потом я спрячусь за щит – там есть щит! Не хочу, чтобы меня отчим видел, а то привяжется еще, – попросила я, и мы всей толпой отправились в магазин. – Вон они стоят – четверо с перебитыми носами на одну сторону. Ну, я пошла.