Двое - Адель Паркс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он долго ждал, пока она выйдет. Она не вышла. Он бы прождал всю ночь, но консьерж вышел и спросил, почему он там слоняется. «Иди домой, не то я вызову полицию».
– Что я сделал? – закричал Оли. Гребаный лузер. Он ничего такого не делал, но все равно ушел. У него было чувство, что мать не собирается в ближайшее время выходить из того здания.
Оли не знал, что делать с этой информацией. Просыпаясь каждое утро, он думал, сегодня ли она расскажет папе и уйдет от нас? Он не хотел, чтобы так случилось. И все же хотел. Это заставляло его нервничать, злиться. Он наблюдал за ней, пытаясь определить, была ли она более или менее счастлива, чем обычно. Никаких признаков не было. Она была такой же, как и всегда. Такой же надежной. Такой же заинтересованной в его друзьях, школе и футболе, такой же незаинтересованной в его соцсетях и одержимости кроссовками. Она не изменилась, и это должно было успокоить его, но нет, это его только сильнее взволновало. Он начал хотеть, чтобы она вела себя по-другому, что-то сказала. Ссоры, рыдания, может, даже ее уход, были бы лучше, чем неизменность, потому что это значило, что это ее норма, и он начал гадать, как долго это продолжалось.
Он не мог воспринимать ее так же. Ему не нравилось оставаться наедине с ней. Он отдалился и это было отчаянным шагом, потому что она только сильнее начала пытаться найти с ним контакт. Она готовила его любимые блюда, приходила на каждый матч по выходным, она постоянно спрашивала: «Ты в порядке, Оли? Тебя что-то беспокоит?» Что он должен был на это сказать? Ему было стыдно, что он знает эту странно личную вещь о ней. Он чувствовал себя разозленным, одиноким, обманутым, и не знал, что делать с этими чувствами. Он начал называть ее Ли. Он не хотел, чтобы она была его матерью. Она отравила его дом. Его жизнь.
Она была такой самодовольной. Продолжала жить как обычно. Обманывала их всех, притворялась, что она хорошая. Что любит их. Он хотел все ей испортить. Он хотел, чтобы она отведала своего яда.
23
Кэйли
Среда, 18-е марта
В комнате воняет. От меня воняет.
Вот в чем дело. Я была лучшей женой для них обоих потому, что у меня два мужа.
Или просто я себя всегда в этом убеждала?
В моем детстве всегда было очевидно, когда мой отец изменял. В отличие от некоторых жалких изменщиков он не пытался задушить свою вину, компенсируя ее сожалением; он не покупал маме цветы из чувства вины. Он не признавал своей неправоты или ответственности. Совершенно. Вместо этого он винил мою мать в том, что ему ее недостаточно. Он наказывал ее за то, что он оступился. Моему отцу не нравилось воспринимать себя как плохого человека, изменщика. Он утверждал, что она заставляла его хуже себя вести – быть хуже, чем он хотел – потому что ее недостатки каким-то образом вынудили его изменять. Безумие, знаю. Но его собственный вид безумия, а у каждого он свой.
Вина и подавленное презрение к себе вызывали в нем желание использовать любую возможность обвинить ее, найти в ней минусы, чтобы не винить себя. Плохо выглаженная рубашка, оставленный в раковине пакетик чая, отличающееся от его мнение о сериале, могли привести к первоклассному, убийственному, жуткому скандалу. Стычке. Он никогда не бил ее, этого и не нужно было, его слова ранили достаточно. Смертельно. Он называл мою мать назойливой и недостойной его. Позже это вводило меня в замешательство, когда он сказал, что есть женщины, на которых женятся и которых трахают. Я перефразировала. Он сказал, некоторые женщины это что-то, а другие – ничтожества. Но в таком случае, кем стала моя мать после развода? Бывшей чем-то в прошлом? Была ли Элли чем-то таким?
Не имело значения, что он говорил маме, сколько он оскорблял, обвинял, игнорировал ее, он не мог заставить себя чувствовать лучше, он мог лишь сделать ей хуже, от чего он изначально и бежал; от раненых чувств.
Моя мать была твердо намерена не давать отпор. Она часто говорила: «Тише, Хью, ты не имеешь этого в виду. Перестань говорить вещи, о которых пожалеешь». Но он пер дальше – кричал, шел красными пятнами, лаял, орал часами. В конце концов она научилась не разжигать его огонь успокаивающими фразами, которые казались ему трусливыми, и со временем ограничивалась только молчанием и слезами. Это было жестоко. Сложно видеть.
Я не собиралась стать такой же, как он. Я отказывалась. В этом я всегда была уверена. Я знаю, каково общепринятое мнение об изменщиках. Их единогласно считают плохими, недисциплинированными эгоистами. Я люблю обоих мужчин и всегда хорошо к ним относилась. Я вышла за них, чтобы быть лучше обычной изменщицы. Люди, крутящие интрижки на стороне, считают себя такими особенными, такими необычными, но это не так. Они обычные, предсказуемые, скучные.
По крайней мере, я не такая.
У меня не было качелей привязанности. Я не отдавала предпочтение одному потому, что он был первым, а второму потому, что был новым. Не было иерархии. Никакого «другого мужчины». Не то чтобы эта концепция существует по отношению к их гендеру. Мы слышим о других женщинах, не о других мужчинах. Никто не думает, что мужчина может быть чем-то кроме центра внимания. Он никогда не стоит в стороне. Его никогда не обвиняют в том, что он разбил семью. Но есть названия, унизительные ярлыки, которых я не допускаю. Я не могла иметь рогоносца и любовника, так как оба ярлыка запятнаны предубеждениями. Один жалкий, другой нестабильный. И я не собиралась винить Марка, что его мне было недостаточно, а Даана, что его слишком много.
Такая себе защита, знаю, но по крайней мере я взяла на себя это бремя. Я превозмогла вину и горе, поглотила их. Я редко ссорюсь с одним из них. Если точнее, причины наших с Марком ссор, которые раньше регулярно вызывали несогласие – например, чья очередь идти в супермаркет или куда мы поедем отдыхать – я оставила позади, выйдя за Даана. Я улыбаюсь. Отметаю это. Позволяю ему сделать по-своему. Я всегда хожу в супермаркет. Он всегда выбирает наши места отдыха.
Вонь моих испражнений
