Мир итальянской оперы - Тито Гобби

Маркиз несколько тщеславен, его движения и речь утонченно элегантны. В течение короткого дуэта с принцессой Эболи он мило флиртует с ней, потакая ее кокетству, для того чтобы дать королеве возможность прочесть записку Карлоса, которую Поза тайно спрятал в письмо, посланное Елизавете матерью, королевой Франции.

"Все мы на принца с верой взираем" — в эту арию надо вложить всю душу, если же вы будете думать только о вокальных эффектах, то не добьетесь никакого результата. Энтузиазм, благородство чувств делают Позу масштабным и очень привлекательным героем с первого появления на сцене. Он тонкий дипломат и прекрасно понимает хищническую природу темперамента принцессы Эболи. В арии — молении за Карлоса — он обдуманно и тонко обращается по очереди то к королеве, то к принцессе; в результате Эболи задает себе вопрос, не ее ли любит Карлос. "Любовью пылает, пылает не ко мне ли?" — Испанские красавицы, по-видимому, с большой легкостью загораются ответным чувством.

Во всяком случае, королева принимает Карлоса, и он, стоя на коленях, просит ее поддержки и заступничества перед королем. Карлос не может больше жить здесь, он хочет, чтобы его послали наместником во Фландрию. Диалог становится все более напряженным, инфант уже не пытается сдерживать свою страсть. Волны воспоминаний о прошлой, столь краткой любви захлестывают его, он теряет самообладание и приводит в смятение Елизавету.

Карлос страшно возбужден; когда он немного приходит в себя, Елизавета, собрав всю свою волю, взывает к его разуму. Она с горечью спрашивает Карлоса, что же он может сделать. Убить отца и затем повести к алтарю свою "мать"? В ужасе, с криком о своем вечном проклятии, Карлос убегает.

Елизавета на коленях благодарит господа, что встреча эта наконец кончилась. Внезапно входит Филипп. Найдя королеву в одиночестве, без свиты, он отправляет в изгнание придворную даму, которая должна была дежурить у королевы, французскую дворянку графиню д'Аланбер, единственную любимую и верную подругу Елизаветы. Когда Филипп в негодовании приказывает графине вернуться во Францию, весь двор потрясен его жестокостью по отношению к королеве.

Естественно, композитор не упускает великолепную возможность написать роскошную арию — в ней Елизавета прощается с единственным верным другом. Придворные собираются покинуть сцену, включая Родриго, который, придя в ужас от поведения короля, не успел еще оказать ему соответствующие почести. Филипп, в скверном расположении духа, подавленный, повелительно обращается к Позе: "Останьтесь!" Маркиз поворачивается и с достоинством приближается к королю. Однако тяжелый, пристальный взгляд монарха требует соответствующего его сану уважения, и маркиз ди Поза опускается на колени, снимает украшенную перьями шляпу. Все это сопровождается мощным crescendo, которое только Верди мог дать здесь с такой поразительной точностью.

Маркиз ди Поза свободно беседует с Филиппом, происходит столкновение двух мощных характеров, которое раскрывает их благородное величие. Тяжелая, жестокая реальность на равных сражается с идеалами мечтателя, чью верность, несмотря ни на что, король высоко ценит. Филипп открывает Позе сердце, делится с ним своими подозрениями, рассказывает о неудавшейся семейной жизни. Король полностью доверяется истинно благородному человеку, которого он наконец встретил.

Что за незабываемые мгновения мы переживали, когда холодные, ястребиные глаза моего родственника, Бориса Христова, встречались с моими — глазами Родриго, ясными и бесстрашными. С этого мига нами овладевало какое-то наслаждение, и мы словно парили на крыльях до самого конца действия. При этом мы глубоко погружались в предмет нашей беседы — а говорили мы о том, что горячо обсуждается вплоть до наших дней. В артистическом напряжении скрестив мечи, мы как истинные рыцари поддерживали друг друга, а зрители, затаив дыхание, жадно внимали нашему диалогу и разделяли с нами радость проживания таких моментов высшего вдохновения.

Во время одного из наших первых совместных выступлений после моей фразы (произнесенной страстно, но неторопливо): "Они совсем не ищут покоя на кладбище!" — я увидел, как Борис поднял шпагу, чтобы ударить меня, и лицо его выражало в одно и то же время жестокость и испуг. Я не шевелился, мы стояли, глядя друг другу прямо в глаза. Затем медленно, мягко, с выражением оскорбленного достоинства и упрека я буквально выдохнул фразу: "Ужель и мой король проклятью обречен, как был Нерон!" Взяв на себя смелость, я произносил эти слова медленно, хотя такое пение противоречило пометам в партитуре. Мы достигли удивительного театрального эффекта, волнующего и драматичного, добились высшего сценического единства. Мы так же проводили эту сцену и на всех последующих спектаклях. И, несмотря на расхождения с партитурой, дирижеры не мешали нам, позволяли делать необходимую паузу, чтобы наша интерпретация была полностью понята зрителями.

Текст здесь насыщен смыслом, это настоящая политическая дискуссия, и музыка в высшей степени точно "поддерживает" текст. Мы подчеркивали каждую эмоцию, наслаждаясь охватившим нас восторженным возбуждением, которое только мы могли понять до конца, поскольку проживали всю эту сцену.

И тут я неизбежно вспоминаю ошеломляющую, самую роскошную из всех постановок "Дон Карлоса" — спектакль, осуществленный в "Ковент-Гарден" в 1958 году, когда директором там был несравненный Дэвид Уэбстер. Дирижировал спектаклем Карло Мария Джулини, а пели Гре Брувенстийн, Джон Викерс, Федора Барбьери, Борис Христов и ваш покорный слуга. Декорации и костюмы отличались редкой красотой, были великолепны в каждой мельчайшей детали; действо в целом направлял и освещал сверхъестественный гений Лукино Висконти.

Какой-то легкой, волшебной рукой он превратил нас в единое существо, мы составляли один организм; дни и недели репетиций пролетели мгновенно, мы даже не успели почувствовать усталости, напряжения от работы. Все участники спектакля глубоко прониклись ощущением, что мы вот-вот создадим произведение искусства редкой красоты, и у нас не было времени размышлять о том, как мы с этим справимся… Но не только мы трудились, охваченные какой-то лихорадкой, вся оперная труппа оказалась вовлеченной в водоворот нашей работы. Нам помогали все — в репетиционных помещениях, на сцене, где милая Стелла Читти (ассистент режиссера) — с мягким голосом, но весьма дельными и точными замечаниями — всегда бросалась на помощь. Жар, с которым работала вся труппа, был настолько горяч, что отлился в одну из золотых страниц оперной истории.

Конечно, не обошлось без проблем. Наиболее удручающей — и отчасти забавной — оказалась история с собаками. Лукино выбрал для спектакля двух великолепных псов (не помню точно, шотландской или ирландской крови). Псы были огромные, с богатыми воротниками из серебристой шерсти, такие сильные, что с ними едва справлялся молодой человек, который вел их на поводке.