Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн

Мы сердечно и как‑то суматошно прощаемся, будто мне добираться до соседней деревни, а не идти несколько метров по давно знакомому коридору.

Но только в своей комнате с маленьким окном, с неприветливыми голубыми обоями и пустой Касиной кроватью я понимаю, что зря так поторопилась. Надо было остаться, пусть бы даже спать на полу. Девочки бы позволили. Они не плохие, только привыкли врать. Как и я.

Вспоминаю, как они сидели обнявшись, и мне становится горько за них. Горше даже, чем за себя.

– Вот бы они не расставались, – произношу я вслух, чтобы хоть немного разбавить тишину.

И порыв ледяного ветра ударяет в окно, будто услышав мое желание.

* * *

Наконец‑то я одна из них! Мое фарфоровое тело укрывает паутинная сорочка, и, когда я подпрыгиваю, она развевается на волшебном ветру, задираясь выше колен. Быстрей, быстрей!

Мои непокорные жесткие кудри развились и струятся до самого пола. Легче, легче!

Их холодные длинные пальцы находят мои в темноте.

Мы пляшем в пустоте залов и коридоров, и не осталось в этом мире ничего важного, кроме нашей беспечной пляски. Мы – звенья в ночном хороводе. Я, Кася, Дана и Клара с Марией. Мы уже здесь, мы пришли и больше не должны никуда убегать. Наконец‑то!

Больше никто не скажет нам, что делать, что говорить, что чувствовать. Мертвым никто не указ, и это наше время.

Особняк обезлюдел, и крапива прорастает сквозь седые камни. Это правильно – здесь не место для живых. Только тонкокожие воспоминания вроде нас и должны населять его. Больше никому этот дом не сможет дать приют, никого не согреет. А нам и не нужно тепла.

Наш хоровод распадается, и подруги бросаются врассыпную, не оставляя следов на золе. Прятки! Только не прячьтесь слишком хорошо, я ведь могу разозлиться.

Данка обратилась крысой в подвале, но я выцарапываю ее из норы и разрываю шкурку, отчего она выпархивает наружу и с хохотом уносится прочь. Клара и Мария стали кленом и сухим плющом под окнами, но как я их ни тормошу, как ни трясу голые ветви, они не хотят просыпаться.

Ну их!

Осталась еще Кася. Где же она?

Вприпрыжку несусь по коридору, почти не касаясь паркета босыми ногами. Луна светит мне сквозь окна, луна светит сквозь меня. Резные панели первого этажа – столовая, лазарет, лестница, прихожая. Второй – жилые дортуары, кладовые, умывальни. Холл с залом для танцев. Нигде ее нет. Короткое рычание вырывается из груди.

Третий этаж. Опустевшие классы. Пюпитры и жесткие стулья, покосившиеся классные доски. Я окунаю ладони в меловую пыль и оставляю белые отпечатки на серых стенах. Скучно.

Где же ты? Чем ты кажешься?

Я ведь не люблю проигрывать.

Несусь дальше, туда, куда только ты одна и могла зайти, только тебе хватило на то смелости. Любую другую это уничтожит.

Но черная дверь заперта. Мерзавка! Я вырву тебе все ногти, как только подберусь поближе… Будешь знать, как прятаться. Я обползаю дверь полукругом по стене, но нигде нет ни щели, в которую я могла бы просочиться. Проклятье…

Там, внутри, вязкий мрак и кровавые джунгли, где лианы из волос, где полно тигров и ни одного охотника. Но я не могу отступить, иначе проиграю.

Мне остается только одно – постучать, чтобы она открыла. Ну, Кася!

Я стучу.

Я стучу.

Стучу.

Я…

Скрип дверных петель заставляет меня содрогнуться всем телом, будто что‑то пробежало по спине, и я открываю глаза.

Где я?.. Кажется, я сижу на коленях на полу, перед моим лицом темная стена и такое странное чувство притупленной боли, будто я… билась обо что‑то головой? Поднимаю взгляд и вижу перед собой черную дверь. Ничто не закрывает ее от мира, ничто не сдерживает. Засовы и доски пропали. И, кажется, она немного приоткрыта.

Сердце разбивается о ребра снова и снова, и так тяжело дышать, что даже если бы я хотела крикнуть, то не смогла бы – горло сдавлено невидимой рукой.

Но все это глупости. Выдумка. Мне просто приснился еще один отвратительный кошмар. Там, внутри, нет никаких лиан, никаких щупалец. Нет ведьминских знаков, магических книг, исполнения желаний. Это просто старая дверь в чулан с восковыми фигурами. Там никого нет.

Поэтому я медленно поднимаюсь на онемевшие ноги и, покачиваясь, не оборачиваясь, ухожу прочь.

* * *

1 ноября 1925 г.

Просыпаюсь до звонка на подъем и чувствую себя странно отдохнувшей. Будто не было вечеринки с распитием вина у девочек в спальне. Будто я не бродила во сне. Или мне это приснилось? За окном еще темно, как бывает ранним утром поздней осени, и даже желтый электрический свет кажется каким‑то зябким.

В зеркале умывальни вижу бледное, но вполне здоровое лицо, осмысленный взгляд. Чудеса, да и только. Если так и дальше пойдет, то из пансиона я уеду краше прежнего.

Мне все еще претит мысль о возвращении домой. К Рождеству французские гастроли матери закончатся, и она заберет меня прямо из пансиона, но я лелею надежду улизнуть в Краков раньше, чем она окажется здесь. Я не вернусь. Я не выдержу и дня в ее компании, когда она будет без конца трещать о том, как Париж пал к ногам ее Кармен.

Да, она талантливая певица и партия ей подходит. Да, ее кудри черны, как мои, а глаза как черешни, будто у настоящей цыганки. Но мама – Кармен только внешне: у нее трусливое, подлое сердце. Оттого я никогда не смогу ее простить.

Она и года не проносила траур. Да что льстить ей?! Не прошло и шести месяцев со дня смерти папы, как в нашем доме стал появляться некий Богдан Львович – дирижер и композитор, ах, Магдонька, он гений! Она не стыдилась меня, моего черного горя, когда поселила его у нас, когда, смеясь, садилась к нему на колени. Меня тошнило от омерзения.

Когда у меня сдали нервы и я расколотила все дурацкие флаконы с ее ночного столика, мама выкрикнула мне в лицо, что спит с ним уже четыре года. С тех пор как меня отправили в пансион и у нее вдруг освободилось еще больше времени, она только и делала, что обманывала моего отца.

А недавно она снова вышла замуж, и Богдан Львович стал полноправным хозяином отцовского дома.

Хорошо, сейчас я почти готова понять – она полюбила другого. Этого бездарного хлыща с самомнением кардинала, пускай. Пускай она была слепа и не видела, какой невероятно добрый, мудрый человек был ее муж. Пускай! Но она продолжала лгать и лгала все это время, только чтобы жить без забот в богатом доме и тратить деньги на блестящее барахло и тряпки. И пусть не болтает, что делала это ради меня. Я не верю.

Провожу языком по верхним зубам. Магда в зеркале повторяет хищное движение. Я нормальна. Я никому не могу причинить настоящего зла, что бы мне ни снилось.

Общая молитва звучит жидковато в полупустой столовой. Звон вилок и разговоры оставшихся пансионерок тонут в ватной тишине. Что‑то давит сверху, как тяжелая ладонь. Мария и Клара светло улыбаются мне через стол. Под столом они держатся за руки.

Из уроков сегодня осталась одна литература. Пани Новак так расстроена, что почти все время просит нас читать вслух и задумчиво смотрит в окно. К концу урока у меня пересыхает во рту и саднит горло. По мне, так если читать, то молча